— Ну, какая же ты собака? — возразил Прохоров. — Ты как раз и есть лев. Причем лев льву рознь, а ты — лев неглупый. Нам такие люди нужны позарез, и я очень рад, что ты принял правильное решение. Осталось только себя проявить. Свяжи меня с этим своим профессионалом, хочу своими глазами посмотреть, что он за птица. Разберетесь с проблемами там, на месте, тогда посмотрим, какой участок тебе доверить. Проблемы у нас серьезные. Да ты, видимо, и сам в курсе…

— Более или менее, — кивнул Потапчук.

— Не скромничай, не скромничай! Знаю я твое «более или менее», потому и рад, что ты теперь с нами. В противном случае тебя пришлось бы убирать, а это дело хлопотное и, поверь, неприятное. Обидно, согласись, своими руками отстреливать людей, знакомством с которыми можно гордиться!

— Мне таких убирать не приходилось, — заметил Федор Филиппович.

— Твое счастье, Федор, твое счастье, — со вздохом заявил генерал Прохоров и снова протянул ему флягу. — Давай еще по глотку за успех нашего общего дела…

— Вы ему верите? — спросил Глеб.

Была середина февраля, за окнами бушевала запоздалая метель. Слепой разбирал свою «елочку», по одному снимая с оголившихся, осыпавшихся веток потускневшие патроны. На столе среди колючей хвои стояло несколько открытых картонных коробок, и Сиверов аккуратно раскладывал сослужившие свою службу в качестве елочных игрушек патроны по принадлежности: пистолетные к пистолетным, винтовочные к винтовочным и так далее.

— Я кто, по-твоему, — дурачок? — оскорбился генерал Потапчук. — Верю я ему ровно настолько, насколько он мне. То есть ни на грош. У него серьезные проблемы, карьера и жизнь висят на волоске. Что бы он там ни плел про невиданную мощь этой своей масонской ложи, если информация по данному делу дойдет до самого верха, его песенка будет спета. Такого прокола ему не простят — ни президент, ни его коллеги по «профсоюзу». Шлепнут просто на всякий случай, во избежание дальнейшей утечки информации, а еще — чтоб другим неповадно было. Он — заложник ситуации и не может даже обратиться за помощью к своим приятелям. Это дело доверено ему, он один располагает всей информацией, и попросить помощи у кого бы то ни было — значит придать делу огласку, которая для него равносильна смерти. Сам он действовать тоже не может, поскольку почти наверняка находится под пристальным наблюдением. Вот наш Павел Петрович и ищет обезьяну, которая таскала бы для него каштаны из огня.

— А обезьяне-то не позавидуешь, — заметил Глеб, извлекая из ящика стола плоскогубцы.

— Пожалуй, — согласился Потапчук.

Он состроил было гримасу, явно намереваясь изобразить озабоченную своим незавидным положением мартышку, а потом передумал: все-таки ему, генералу, не пристало кривляться на людях.

— Да, — с сочувствием сказал Глеб, — хлопотное дельце подбросил нам с вами покойный Михаил Андреевич. Как будто не мог протянуть ноги молчком!

— Уж что да, то да, — вздохнул генерал.

Он огляделся. Все вещи в комнате оставались на своих, раз и навсегда отведенных местах, но она все равно имела какой-то нежилой, покинутый вид. Виной тому были, скорее всего, выдвинутые, частично опустошенные ящики письменного стола, содержимое которых — компакт-диски, дискеты, видео- и аудиокассеты, какие-то папки, бумаги и фотографии — беспорядочной грудой выпирало из объемистой спортивной сумки, стоявшей посреди комнаты.

— Ничего сенсационно-разоблачительного, — проследив направление его взгляда, заверил Слепой. — Просто не люблю, когда посторонние роются в моих вещах. Отнесу, пока суд да дело, в банк, затолкаю в депозитную ячейку — пускай стоит до лучших времен…

— Думаешь, они за мной проследили?

— А вы сомневаетесь? Существует тысяча способов это сделать, а вы, наверное, уже и не вспомните, когда вам в последний раз приходилось по-настоящему, всерьез уходить от слежки.

Федор Филиппович снова вздохнул и огляделся. Жалюзи на окнах были опущены и закрыты, скрывая внутренность комнаты от нескромного, усиленного мощной шпионской оптикой взгляда. На подоконнике лежало портативное устройство для создания радиопомех. Выглядело оно как простая пластиковая коробочка, но, взглянув на дисплей мобильного телефона, было несложно убедиться, что устройство работает, и притом весьма эффективно: миниатюрный приемопередатчик, для удобства и по привычке именуемый всеми телефоном, старательно искал и все никак не мог нащупать сеть. Все это в сочетании с развороченным, вывалившим наружу разноцветные пучки проводов компьютером и тусклым, приглушенным светом настольной лампы вызывало ассоциации не то с осадным положением, не то с подпольем, не то с фронтовой землянкой, обитатели которой живы лишь до первого прямого попадания.

— Обезьяне надо бы подумать о целости своей шкуры, — вторя мыслям генерала, заметил Слепой.

— Обезьяна только об этом и думает, — признался Потапчук. — Только ей что-то не приходит в голову ничего конструктивного.

Глеб с довольно-таки равнодушным видом пожал плечами и снял с «елочки» один из двух все еще болтавшихся на ней патронов. Патроны, насколько мог судить Федор Филиппович, были пистолетные, калибра девять миллиметров, оба от одного и того же пистолета — пожалуй, что от тяжелого отечественного «стечкина», которым так любил пользоваться Сиверов. Под пристальным взглядом генерала Слепой зажал пулю плоскогубцами и, осторожно вращая, вынул ее из гильзы.

— Пригодится кому-нибудь на брелок, — ответил он на незаданный вопрос Федора Филипповича и, забив в гильзу войлочный пыж, аккуратно зажал ее конец плоскогубцами.

Он произвел ту же операцию со вторым патроном, спрятал ненужные пули в карман и загнал оба холостых патрона в обойму пистолета, который вынул из-за пояса.

— Вот так, — передергивая затвор, с удовлетворением сказал он. — Теперь главное — не увлечься и не нажать на спуск третий раз, а то может выйти неловкость.

— Уж ты постарайся, — с иронией попросил Потапчук. — Обезьяна тебе этого не забудет.

— Чего именно? — не к месту развеселился Глеб. — Стараний или неловкости?

Федор Филиппович испустил протяжный вздох.

— Ей-богу, — сказал он, — иногда я начинаю жалеть, что с тобой связался. Нашел повод для шуток!

Сиверов вытряхнул из лежавшей на краю стола пачки сигарету, небрежно бросил ее в уголок рта и чиркнул колесиком зажигалки.

— А что, — спросил он, щуря глаз, — вы и вправду собираетесь жить вечно?

Потапчук сердито фыркнул.

— Разве что в памяти народной, — сказал он, — да и то вряд ли. Но чувствовать себя дичью все равно как-то неуютно.

Глеб глубоко затянулся горьковатым дымом и задумчиво покивал.

— Знакомое ощущение, — согласился он. — Но чего вы от меня ждете? Гарантий? Заверений? Еще каких-нибудь слов?

Федор Филиппович завистливо покосился на сигарету.

— Да, — проворчал он, — слова в наше время действительно немного стоят. Особенно если их произносит такой трепач, как ты, — добавил он, подумав.

— А вам никогда не приходило в голову, — немедленно отомстил Сиверов, — что военно-полицейская диктатура — это на самом деле именно то, что нужно нашей стране? В одну ночь поставить к стенке всех олигархов вместе с думскими крикунами, которые едят у них с руки, во вторую — взять к ногтю ворье и бандитов, за месяц установить везде железный порядок, ворам рубить руки, убийц расстреливать без суда и следствия, а еще лучше — вешать принародно… А то ведь опыт показывает, что демократия для русского брюха вредна, она в нем не переваривается…

— Вот я и говорю — трепач, — грустно констатировал Федор Филиппович. — И вообще, хватит рассиживаться, — добавил он, посмотрев на часы, — тебя люди ждут.

— Люди, — с явным сомнением повторил Глеб. — Люди ли? Ладно, сейчас посмотрим, что это за люди…

Он раздавил в пепельнице окурок и, наклонившись, резким движением задернул «молнию» спортивной сумки.

Забираясь в рейсовый автобус, Якушев сцепился в дверях с какой-то толстой, деревенского вида теткой, которой не посчастливилось задеть его своей корзиной. Пока они выясняли отношения под заполошное кудахтанье оказавшегося в корзине петуха, Глеб с любопытством рассматривал майора, уже в который раз дивясь его непрезентабельной внешности. По словам покойного Скорикова, это был умелый и хладнокровный убийца, сторожевой пес генерала Прохорова, готовый по первому сигналу хозяина вцепиться зубами в глотку кому угодно, хоть родной матери. Причин не верить Скорикову у Глеба не было, из чего следовал один-единственный вывод, не блиставший, увы, ни новизной, ни оригинальностью: внешность бывает обманчива. Глядя на Якушева, который упоенно собачился с незнакомой толстухой, стоя на подножке замызганного автобуса в своей мешковатой старомодной курточке с засаленными локтями и воротником, в обвисших пузырями на заду и коленях, криво простроченных вьетнамских джинсах, в сто лет не чищенных растоптанных ботинках и в шапке, надеть которую согласился бы далеко не каждый бомж, его можно было принять за кого угодно, но только не за майора госбезопасности. Хладнокровный убийца прятался внутри этой непрезентабельной оболочки, лишь изредка выглядывая откуда-то из самой глубины бесцветных, глупо помаргивающих глаз, и, наблюдая за развитием скоротечного скандала с участием майора Якушева, Глеб подумал, что американский писатель, как-то заметивший, что нет лучшего средства стать невидимкой, чем дешевая одежда, был прав на все сто процентов. Слепой и сам не раз прибегал к этому проверенному трюку, но Якушев воистину достиг на этом поприще полного совершенства: вид у него был настолько затертый и неприятный, что смотреть на него просто никому не хотелось, особенно если майор не привлекал к себе внимание специально.