— Вот как?

Уловив в голосе генерала искреннюю заинтересованность, агент по кличке Слепой печально улыбнулся.

— Так точно, — повторил он. — Осталась самая малость: доказать, что я тот, за кого себя выдаю, то есть профессионал высокого класса.

— Иными словами, ты должен провести акцию, — проворчал генерал. — Черти, моего слова им уже мало!

— В том-то и дело, — с наигранным сожалением подхватил Слепой. — У меня сложилось впечатление, что они вам не очень-то доверяют. Я бы даже сказал, совсем не доверяют.

Генерал остановился. Темные очки, из-за которых его лучший агент получил свое прозвище, оставались непроницаемыми. В них отражалось низкое серое небо, путаница голых ветвей и на этом фоне — уменьшенная, искаженная выпуклостью линз фигура Федора Филипповича, из-за нахлобученной на голову старой ушанки похожая на странный, нелепый гриб, который, не дожидаясь лета, вырос прямо среди февральских сугробов.

— Так, — сказал он после паузы, и темные линзы бесстрастно отразили движение его губ вместе с сорвавшимся с них облачком пара. — Ах, я, старый болван! Ведь можно было, кажется, догадаться!

— Только не надо говорить, что это уже не в первый раз, — обманчиво ровным голосом попросил Слепой. — Тогда все было по-другому.

— Да, — согласился генерал, — тогда все действительно было по-другому. Ну что же… Черт, я даже не знаю, что сказать! Полагаю, предлагать тебе пересмотреть решение бесполезно…

— Абсолютно, — кивнул Слепой.

— И тем более бесполезно давить на жалость, — предположил генерал.

— Бесполезно, — снова кивнул собеседник. — Мне, конечно, будет очень неприятно… черт, что я говорю, мне и так очень неприятно! Но беда в том, что дела это никоим образом не меняет.

— Естественно, — вздохнул генерал. — Но почему ты просто не отказался?

Слепой пожал плечами.

— А смысл? Мой отказ мало того, что не спасет вас, так еще и меня заодно погубит. Вы ведь их знаете!

Генерал слабо улыбнулся.

— Фраза, достойная настоящего профессионала, — заметил он. — Раньше ты так не рассуждал.

— Вы все-таки пытаетесь давить на жалость, — констатировал Слепой.

— Ну, не соревноваться же мне с тобой в скорости и меткости стрельбы!

— Да, это ни к чему. Богу помолиться — и то было бы полезнее. Словом, простите меня, Федор Филиппович. Вы же понимаете, в этом нет ничего личного…

— Понимаю, — сказал генерал Потапчук и вдруг, изо всех сил оттолкнув его, бросился бежать, на бегу пытаясь выхватить зацепившийся за что-то пистолет.

Это не только было бессмысленно, но еще и довольно жалко выглядело. Морщась от неловкости, которую испытывал в данный момент за своего бывшего начальника, пожилого, солидного человека, совершенно потерявшего лицо от животного страха смерти, Слепой вынул из-за пазухи пистолет, оттянул ствол, неторопливо прицелился и нажал на спуск. Выстрел прозвучал, как негромкий хлопок в ладоши, генерал Потапчук споткнулся на полушаге и, широко взмахнув руками, упал лицом вниз.

Слепой быстро подошел к нему, остановился над распростертым на скользкой зимней аллее телом и, не торопясь, но и не медля, с холодной деловитостью истинного профессионала произвел контрольный выстрел в затылок. Тело в черном кашемировом пальто судорожно дернулось и замерло, распластавшись на земле, как пустой мешок. Убийца перешагнул через него и, равнодушно отбросив носком сапога свалившуюся с головы генерала старую ушанку, быстро зашагал прочь, в сторону, противоположную той, куда уехала генеральская машина.

Была пятница, двадцать третье февраля; до пожара в шахте оставалось чуть меньше пяти месяцев, а до самой шахты было что-то около семисот километров.

— Двадцать третье февраля, — проворчал Клещ, понемногу притормаживая и сквозь забрызганное дорожной грязью ветровое стекло вглядываясь в правую обочину. — Нормальные люди водку жрут и от телок подарки принимают, а мы, как эти… Ну, где тут этот поворот?

— До поворота еще с километр будет, — сообщил ему Диван, запуская руку под белый маскировочный балахон и роясь в кармане непромокаемого австрийского лыжного комбинезона на гагачьем пуху. — А что до водки, — продолжал он менторским тоном, — так нынче, чтоб ты знал, в моде здоровый образ жизни.

С этими словами он выудил из-под балахона сигарету, сунул ее в зубы, чиркнул колесиком бензиновой зажигалки и с огромным удовольствием задымил.

— Факт, — поддержал его с заднего сиденья Кисель. — Вот у нас в Москве, в Ботаническом саду, два академика недавно поставили эксперимент…

Кисель был коренной москвич, а в здешних краях отсиживался, что называется, пока дома не уляжется пыль. Пыль эта, поднятая им при неизвестных никому, кроме самого Киселя, обстоятельствах, висела в воздухе уже второй год, и чувствовалось, что это продлится еще довольно долго, — во всяком случае, о возвращении Кисель пока не заговаривал. Бог знает что думал по этому поводу сам Кисель, но здесь он пришелся ко двору, и на его скорейшем отъезде никто особенно не настаивал.

— Какой еще эксперимент? — недовольно буркнул Клещ, который любил выпить в праздник и не любил водить автомобиль по скользким зимним дорогам.

— А они всю весну, прямо с первого марта и до конца мая, поливали березу водкой, — самым серьезным тоном сообщил Кисель.

— Чего только люди от большого ума не придумают! — искренне огорчился простодушный Клещ. В недалеком прошлом он был боксером среднего веса; с чувством юмора у него было не ахти, но в данный момент его руки были намертво прикованы к баранке, так что языкастый Кисель ничем не рисковал. — Лучше б они эту водяру бомжам отдали, уроды… Ну, и что из этого вышло?

— Ну, как «что»? — Отражение Киселя в зеркале заднего вида пожало плечами. — А сам-то ты как думаешь — что? Почки отвалились — вот что!

Диван поперхнулся дымом; молчаливый Малина, деливший с Киселем заднее сиденье, коротко фыркнул и снова отвернулся к окну, за которым по-прежнему не было ничего, кроме черно-белой пестроты заснеженного, по пояс утонувшего в сугробах густого хвойного леса. На спидометре намоталось еще добрых триста метров, прежде чем Клещ переварил услышанное «научное» сообщение.

— Закопаю урода! — пообещал он, всем телом оборачиваясь назад и делая вид, что собирается ударить с сильно преувеличенным испугом забившегося в угол Киселя пудовым костлявым кулачищем.

Машина опасно вильнула, и Клещ был вынужден сосредоточить свое внимание на дороге.

— Где-то здесь, — сквозь клубы дыма проговорил Диван, когда все отсмеялись.

— Сам вижу, — проворчал Клещ, опять снижая скорость.

Справа промелькнул залепленный снегом треугольник дорожного знака, предупреждавшего о приближении к пересечению с второстепенной дорогой, а потом показалась и сама дорога — узкий, с обеих сторон огороженный высоченными смерзшимися сугробами съезд на лесной проселок. Клещ еще сильнее придавил тормозную педаль, почти остановив машину, переключился на первую передачу и под размеренное щелканье реле указателя поворота аккуратно съехал с шоссе. Правое переднее колесо сразу же угодило в глубокую ледяную колдобину, и в багажном отсеке дружно брякнули сваленные в кучу лыжи.

Этот характерный звук снова привел оттаявшего было Клеща в мрачное расположение духа, напомнив, что в конце пути их ждет занятие куда менее приятное, чем вышибание чьих-нибудь мозгов.

— Двадцать третье февраля, — мрачно повторил он.

— Февра-бля, — поправил с заднего сиденья неугомонный Кисель.

— Во-во, — еще мрачнее буркнул Клещ. — Во, дает Губа! Такой большой, а в сказки верит…

— Во-первых, не Губа, а Константин Захарович Губарев, — снова беря менторский тон, который очень хорошо ему удавался, поправил Диван. — Вряд ли единодушно избранному мэру нашего родного города понравится, что один из его ближайших помощников лепит ему какую-то собачью… да нет, что я говорю! — не собачью, а прямо-таки уголовную кличку!

К концу этой тирады тон у него был уже не менторский, а в высшей степени ернический, однако Клещ все-таки счел своим долгом оскорбиться.