Он помнил ее смех, легкий и заразительный, способный рассеять любую печаль. Теперь же ее смех вызывал лишь мороз по коже, леденящий ужас, от которого волосы вставали дыбом. Это был не смех, а скрежет, хищный и пугающий, звук, который преследовал его даже в кошмарах.
Каменский провел рукой по лицу, пытаясь отогнать навязчивые видения. Он спас ее из заточения, вырвал из когтей монастырских стен, надеялся увидеть рядом с собой благодарную, любящую женщину. А получил… монстра. Существо, искалеченное страданиями и жаждой мести, существо, которое он больше не узнавал.
Он жалел. Жалел о том, что вмешался в ее судьбу, что вытащил ее из той кельи, которая, казалось, была для нее единственным спасением. Возможно, там, в тишине монастыря, она смогла бы найти покой, исцелить свою израненную душу. Но он лишил ее этой возможности, выпустил на свет тьму, которая теперь поглощала и его самого. Он создал чудовище, и теперь это чудовище сидело перед ним, глядя на него глазами, в которых не было ни любви, ни благодарности, ни даже узнавания. Только холод и пустота. И это было самым страшным наказанием за его добрые намерения.
Срочно, словно гончие псы, преследуемые тенью совершенного деяния, они бежали из Парижа. Карета, подгоняемая испуганным кучером, мчалась по пыльной дороге, оставляя позади мерцающие огни города, которые теперь казались Каменскому символом потерянного покоя. Внутри него бушевала буря. Вина, острая и жгучая, сжимала сердце ледяной рукой. Он, и только он, был виновен в происшедшем. Он вырастил это чудовище, вдохнул в него жизнь, наделил властью… и теперь пожинает горькие плоды.
Мысль о ней, о том, что она сотворила, вызывала приступ тошноты. Он бы с радостью избавился от нее, стер с лица земли это пятно, это позорное напоминание о собственной слепоте. Но невидимые цепи благородства, долга, может быть, даже извращенной формы любви, держали его. Он не мог отречься от нее, бросить на произвол судьбы. Это было выше его сил.
С ужасом он представлял, как теперь ему придется провести с этим монстром всю свою жизнь, наблюдая, как тень ее поступка падает на все вокруг. Каждый день, каждый час будет напоминанием о содеянном. Он был обречен на вечные муки совести, на жизнь в золотой клетке страха и отвращения.
Даже Эймерих, с его мудростью и опытом, не мог предложить ничего стоящего. Его советы были либо слишком радикальными, граничащими с безумием, либо совершенно бесполезными, словно пыль на весах судьбы.
Каменский чувствовал себя загнанным зверем. Он метался словно лев в тесной клетке, не в силах найти выхода из этого кошмара. Он проклинал свою доверчивость, свою гордыню, которая заставила его поверить в возможность контролировать силы, намного превосходящие человеческое понимание. Теперь же эти силы обратились против него, грозя поглотить его целиком, увлечь в бездну отчаяния и безысходности. И он не знал, сможет ли когда-нибудь выбраться из этой бездны.
Граница уже давно позади. Долгие дни пути, полные напряжения и тревог, наконец привели их в Богемию. Чтобы не привлекать лишнего внимания, они остановились в небольшой, заурядной гостинице на окраине тихого городка. Здесь, под чужими именами, они надеялись найти временное убежище от бурь, бушующих в их прошлой жизни.
Каменский взглянул в окно, задумчиво постукивая пальцами по деревянному подоконнику. За окном простирались холмистые предгорья, утопающие в золотистых лучах закатного солнца. Но красота пейзажа не могла рассеять мрачных мыслей, которые роились в его голове. Он беспокоился об Иоганне, о будущем, о том, что преследует их по пятам.
Внезапный стук в дверь прервал его размышления.
— Войдите, — бросил Каменский, не отрывая взгляда от окна.
Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошел слуга, держа в руках стопку свежих газет.
— Парижские газеты, сударь, — сообщил он, кланяясь.
В тот же миг Иоганна, до этого молча сидевшая в кресле у камина, вскочила и буквально выхватила газеты из рук слуги. Ее пальцы нервно задрожали, когда она стала листать страницы, жадно вглядываясь в заголовки.
Газеты приходили с большим запозданием, и те, что доставили вчера, не содержали никаких известий, которые так ждала Иоганна. Но сегодняшние… сегодняшние должны были пролить свет на события, от которых им пришлось бежать.
— Ну же, ну же… — шептала она, лихорадочно перелистывая страницы, — Надеюсь, ты сдохла наконец!
Слова, произнесенные сквозь зубы, прозвучали так жестоко и непримиримо, что у Каменского пробежал холодок по спине. Он резко повернулся к Иоганне, в его глазах мелькнуло беспокойство.
Наконец, лицо Иоганны, до этого бледное и безучастное, словно озарилось внутренним светом. Каменский, наблюдавший за ней с напряженным вниманием, заметил, как затряслись ее руки. Она нашла то, что искала.
— «Кто стрелял в графиню?» — прочла она вслух заголовок газетной статьи, и тут же раздался ее новый, пугающий смех. — Я стреляла!
Статья была длинной и многословной. Автор, видно наслаждаясь собственным слогом, подробно рассказывал историю графини фон Штольберг: как она получила наследство, как прибыла в Париж и покорила весь свет своей красотой и грацией. Иоганна, с каждым словом все больше раздражаясь, бегло просматривала текст, стремясь поскорее добраться до самого главного.
Наконец, она добралась до нужной части и начала читать вслух, смакуя каждое слово:
— "Ранним утром, когда графиня фон Штольберг выходила из отеля "Гранд", на нее было совершено покушение. Неизвестная женщина, одетая в темный плащ с капюшоном, скрывавшим ее лицо, внезапно окликнула графиню по имени. Когда та обернулась, женщина выстрелила из револьвера. Пуля попала графине в грудь. Покушение произошло на глазах у многочисленных свидетелей, однако преступнице удалось скрыться в толпе. По словам очевидцев, женщина была невысокого роста, худощавого телосложения. Полиция начала расследование, однако личность нападавшей пока не установлена…"
— Вот видишь, какой я у тебя меткий стрелок, Каменский, — злорадно проговорила Иоганна, обращаясь к своему невольному слушателю. — Попала!
Ее глаза горели фанатичным блеском. В них не было ни капли раскаяния, лишь холодное торжество и… безумие. Каменский с ужасом смотрел на нее, понимая, что перед ним уже не та женщина, которую он знал раньше. Перед ним была одержимая местью фурия, готовая на все, чтобы достичь своей цели.
Каменский нервно забарабанил пальцами по полированной поверхности подоконника, взгляд его блуждал по узорам персидского ковра, но мысли были далеко. Он прокручивал в голове их последние разговоры, каждое слово, каждую интонацию. И чем больше он думал, тем отчетливее проступала тревожная мысль, заноза, застрявшая в его сознании. Она больше не называла его по имени.
Алексей… Всего несколько букв, а сколько тепла, нежности, близости было в этом звуке, когда она произносила его раньше. Теперь же — только холодное, отстраненное “Каменский”. Словно невидимая стена выросла между ними, отделяя его, отталкивая.
Эта фамилия, брошенная как приказ, как упрек, резала слух, вызывала неприятное чувство фамильярности. Она звучала не как обращение к любимому мужчине, а как вызов, как демонстрация власти.
Он хотел возразить, хотел услышать свое имя с ее уст, хотел вернуть ту теплоту и близость, которые казались теперь такими далекими и недостижимыми. Но страх сковывал его волю, парализовал язык.
Он боялся ее.
Эта мысль, внезапная и горькая, ударила его с такой силой, что он невольно вздрогнул. Он, Алексей Каменский, человек, не знавший страха ни перед чем и ни перед кем, боялся женщины, которую… любил?
Боялся ее переменчивого настроения, ее внезапных вспышек ярости, ее ледяного взгляда, который мог заморозить душу. Он видел, как легко она переходила от ласковой нежности к безудержной ярости, и этот контраст пугал его больше всего.
Он ходил по тонкому льду, боясь сделать неверный шаг, боясь разбить хрупкую иллюзию их отношений. И этот страх, как яд, медленно отравлял его душу, разъедал его изнутри, превращая любовь в болезненную зависимость. Он был заложником собственных чувств, пленником ее непредсказуемого характера. И не видел выхода из этого плена.
