Её слова прозвучали как откровение, которое она, возможно, и не собиралась произносить вслух. Они давали возможность увидеть другую Гарриет — чувствительную, эмоциональную девушку, жаждущую тепла и понимания.

— Тогда… почему ты плачешь по ночам? — тихо спросил я, нарушая царившее между нами молчание.

— Дело в том, что... — Гарриет отвела взгляд, словно ей стало неловко от того, что я знаю о её слабости. Длинные ресницы опустились, скрывая глаза. — Я… я плачу, потому что мне жаль тебя. Я оплакиваю твою судьбу, Адам. Ты спас мне жизнь, рискуя своей собственной, а теперь сам нуждаешься в спасении. Мне так больно было видеть, как тебя сажали в эту ужасную, ненавистную конвойную повозку, как увозили , я убивалась, зная, что ты не заслуживаешь такой участи. Это так несправедливо, что ты обречен страдать из-за своего благородства.

Внезапно поддавшись неконтролируемому порыву, Гарриет приблизилась ко мне и прикоснулась кончиком носа к моим губам. Это было ситцевое, почти неощутимое касание, но я почувствовал на своих губах соленую влажность её слез. Она плакала, тихо, беззвучно. Это было не просто прикосновение, это была молчаливая мольба к несправедливой системе и отчаянная попытка разделить со мной мою неподъёмную ношу. Это был момент истинной близости, более глубокой, чем любые слова или объятия. Она тратила это на того, кто не мог ответить ей. Глупая Гарриет...

***

— Кто такой Фойерштайн? — вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успел его обдумать. Это имя, упомянутое ранее, царапало сознание, не давало покоя.

— Его зовут Йозеф, — Гарриет ответила не сразу, решая, стоит ли мне знать подробности. — Йозеф Фойерштайн. Он приходится племянником начальнику мюнхенской тюрьмы. Он намного старше меня, лет на двадцать, пожалуй. И… я бы не назвала его приятным человеком. Он груб, высокомерен и жесток. Но до сих пор, у отца не было никаких возражений против нашей с ним потенциальной связи.

— А часто он бывает у вас дома? — спросил я, и, воспользовавшись моментом отстранился.

— Хотелось бы реже, гораздо реже, — в её голосе прозвучало нескрываемое отвращение. — Но папа и господин Фойерштайн близкие друзья. И я думаю, как только до него дойдёт весть о нашей скорой свадьбе, он не упустит возможности примчаться сюда. Уверена, он будет очень расстроен… или даже взбешен… — Гарриет замолчала, а затем резко добавила: — Подожди меня здесь, я сейчас…

Не договорив, она отстранилась от меня и быстрым шагом направилась к выходу. Два коротких шага, и её силуэт, освещенный солнечным светом, исчез за дверью гостиной, оставив меня одного.

Едва силуэт Гарриет скрылся за дверью, я почувствовал, как волна облегчения прокатилась по телу. Напряжение, сковывавшее мышцы все это время, начало постепенно отпускать. Я позволил себе расслабиться, откинуться на спинку кресла и принять более свободную, более естественную позу, перестав походить на натянутую струну.

Но не прошло и пары минут, как Гарриет вернулась. Она застала меня за весьма неловким занятием: я пытался развязать проклятый кружевной платок, туго затянутый вокруг моей шеи. Он душил меня, как петля висельника и неприятно колол кожу. Оказывается от этого тоже можно отвыкнуть. В руках Гарриет была искусно сделанная шкатулка, покрытая резьбой и, вероятно, довольно дорогая. Увидев меня, она улыбнулась, очевидно, посчитав мой внезапный порыв сорвать с себя все эти неудобные атрибуты светской жизни чем-то милым и забавным.

— Вот, смотри, — сказала она, подойдя ко мне и открывая шкатулку. — Это письма от него.

— Ты хранишь их? — вопрос вырвался сам собой. Зачем ей хранить письма от человека, который, по её же словам, ей неприятен? Неужели всё-таки важно беречь свидетельства надвигающегося потенциального брака, которого она, как казалось, хотела избежать?

— Представь себе, — начала Гарриет, едва заметно скривив губы в горькой усмешке, — он так сильно обиделся, просто невообразимо, как только узнал, что я предала огню все его послания. Ты можешь вообразить себе такую реакцию? Стоило мне только испепелить эти злосчастные записки, как он тут же надулся, словно индюк. А папа... — она сделала многозначительную паузу, приподняв бровь, — папа вежливо попросил меня не уничтожать письма. Подчеркнул, как это важно для него. И знаешь, — Гарриет понизила голос, — папе я, конечно, отказать не могу. Ну никак не могу. Он для меня непререкаемый авторитет, — с этими словами Гарриет, элегантным движением руки, вложила изящную шкатулку, украшенную перламутровой инкрустацией, в мои ладони и, с легким щелчком, откинула крышку. Внутри, на бархатной подкладке, покоилась стопка писем, перевязанных тонкой шелковой лентой.

— Я могу прочитать? — спросил я.

— Конечно, милый, делай с ними что хочешь, — голос Гарриет звучал преисполненным безразличия, словно речь шла о старых счетах, а не о чьих-то сокровенных мыслях и чувствах, — я только рада буду избавиться от всей этой гадости. Чем скорее, тем лучше. Они мне как кость в горле.

Я перевернул конверт исписанной стороной вверх и замер. Сердце мое пропустило удар. Мелкий, неряшливый, с неровными, прыгающими буквами, почерк я помнил слишком хорошо, чтобы спутать его с каким-либо другим. Потому что неоднократно получал записки, написанные этой же рукой, короткие, лаконичные послания, в свое время наполнявшие мою жизнь радостью. В памяти картинкой, всплыла одна из таких записок: «Театр. Портер. 11 вечера. Юзеф.» – эти скупые слова, когда-то заставляли меня бросать всё и мчаться на другой конец города, в надежде на долгожданную встречу.

«Моя бесценная Гарриет,

Пишу тебе эти строки, а сердце моё трепещет, как крылья пойманной пташки, при мысли о нашей скорой встрече. Каждый день, что мы не вместе, кажется мне годом, а каждая ночь – вечностью, наполненной грёзами о тебе.

Сегодня утром, как только первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, я прогулялся по саду, вспоминая твой звонкий смех и блеск твоих глаз, подобный утренней росе на лепестках роз. К слову, розы, которые ты так любишь, вот-вот распустятся. Я велел садовнику тщательно следить за ними, чтобы к твоему приезду они предстали во всей своей красе, как и подобает цветам, достойным украшать такую красоту, как ты.

Днём занимался делами поместья. Шульц докладывал о сборе урожая, уверял, что год выдался на славу. Надеюсь, это известие порадует твоего батюшку. А ещё, я наконец-то получил эскизы от ювелира. Обручальное кольцо, которое я заказал для тебя, моя дорогая, будет поистине великолепным. Маленький бриллиант, чистый и прозрачный, как твоя душа, будет сиять в окружении тончайшей платиновой вязи. Я уверен, оно будет прекрасно смотреться на твоём нежном пальчике. Скорей бы уже надеть его на твою руку и назвать тебя своей невестой перед Богом и людьми!

Вечер провел в библиотеке, перечитывая твои драгоценные письма. Каждая строчка, написанная твоей рукой, - это сокровище, которое я храню у самого сердца. Они согревают меня в разлуке и дарят надежду на наше скорое счастье.

Моя милая, моя нежная бабочка, дни тянутся невыносимо медленно, но мысль о нашей помолвке и грядущей совместной жизни наполняет меня радостью и нетерпением.

Жду тебя с замиранием сердца.

Твой преданный и любящий,

Йозеф»

В шкатулку, рядом со стопкой писем, из одного из конвертов, что я судорожно мял в руках, выскользнула маленькая, размером с игральную карту, фотография. Она упала изображением вверх, и мой взгляд приковало к запечатленному на ней образу. С карточки на меня смотрел Юзеф, но не тот Юзеф, которого я знал. Это был совершенно другой человек: лощёный, холёный, одетый в дорогой, с иголочки, костюм, сшитый, вероятно, у лучшего портного в городе. Его поза, выражение лица, взгляд - все в нем излучало уверенность, достаток и принадлежность к высшему обществу.

В груди у меня болезненно кольнуло. Хотел бы я сейчас оказаться слепцом, наивным глупцом, способным обманываться, не видеть очевидного. Хотел бы я всей душой верить, что этот господин на фото – лишь двойник, что Юзеф не такой, что он, как и я, не связан по рукам и ногам предрассудками и не ограничен своим положением в обществе, что его взгляды свободны от этих оков. Но горькое предчувствие шептало мне, что это не так, что мои надежды тщетны.