Я оторвался от чистки ботинок и посмотрел на Бёттхер сверху вниз, с высоты своего роста. В её глазах, освещённых закатными лучами, плясали озорные искорки. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву деревьев, золотистыми бликами играл на локонах, достававших до ступеней. Лёгкий ветерок доносил до меня тонкий аромат её духов, в котором смешались нотки полевых цветов и чего-то ещё, неуловимо-сладкого.

— Только такие желания и подобают заключённым.

— В таком случае, ты совершенно права, — усмехнулся я, возвращаясь к чистке. Щётка мелодично шуршала щетиной.

— Ты лжёшь, — она слегка пихнула меня плечом, и я невольно улыбнулся, чувствуя её тепло рядом.

— А что, если нет?

— Тогда я буду немало разочарована. Потому что я успела подумать, что ты выше столь низменных потребностей. В тебе есть что-то... особенное.

— Ты, должно быть, принимаешь меня за святого? — спросил я, с иронией наклонив голову набок и взглянув на неё искоса.

— Только человек, наделённый поистине святой силой, был бы способен сотворить такое, — Гарриет задумчиво провела тонкими пальцами по свёртку. Затем, усмехнувшись, она неожиданно спросила: — Сколько тебе минуло лет?

— Восемнадцать, — ответил я, не отрываясь от созерцания своих ботинок, которые под усердными движениями постепенно преображались.

— А мне семнадцать, — её голос прозвучал совсем рядом, и я ощутил как напряглись плечи. Это было что-то новое. Непонятное для меня.

— Откуда ты набралась таких познаний? — я поднял на неё веселый взгляд, разбавленный укором.

— О чём ты? — по истине невинно спросила она.

— Ну, эти разговоры про девиц лёгкого поведения и всё такое прочее?

— Не первый год сопровождаю отца в его поездках к заключённым. А они порой совсем не следят за своим языком, особенно в присутствии дамы. Так что поневоле наслушаешься всякого, — она пожала плечами, и прядь выбившаяся из причёски, упала на лоб.

— Довольно рискованно вот так запросто разъезжать по тюрьмам. Найдётся какой-нибудь отчаянный, решит бежать, схватит тебя за горло и поставит условие: "Свобода в обмен на жизнь дочери".

— Отец не берёт меня с собой, когда едет к убийцам. Только к тем, в ком видит, как он считает, неопасных людей.

— Никогда не угадаешь, как поведёт себя заключённый, даже самый смирный на вид. Для некоторых тюрьма — это угол, тупик. А отчаяние — страшная сила, способная толкнуть человека на самые безрассудные поступки.

— Значит, такова судьба. Но за двенадцать лет сознательной жизни, а точнее сказать, за те годы, что я сопровождаю отца, никогда ещё не случалось, чтобы на меня кто-то нападал, покушаясь на жизнь или свободу. А ты? — она выжидающе посмотрела на меня, слегка наклонив голову набок. — Раз ты так здраво рассуждаешь, скажи, ты бы напал, будь у тебя такая возможность?

— Если бы у меня было такое намерение, мы бы сейчас не вели здесь беседу, — я пожал плечами, отводя взгляд.

Гарриет же, не отрываясь, скользила взглядом по моему лицу, внимательно, почти осязаемо изучая каждую чёрточку, каждую родинку. Казалось, она пытается проникнуть в самую мою душу, разгадать тайну, скрытую за этим взглядом.

— Впервые встречаю такие глаза, — прошептала она едва слышно, словно боясь нарушить хрупкое очарование момента. — Живые, глубокие, словно два бездонных озера, настолько проницательные, что дух захватывает. В них столько силы, столько непокорности. Вроде бы ты заключённый, вроде бы жизнь твоя пошла под откос, а в глазах всё равно полыхают огни. Яркие-яркие. Как у ворона, что кружил сегодня над шахтой.

На моих коленях внезапно оказался тот самый свёрток, но руки своей Бёттхер убирать не спешила. Её тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ногтями задержались, и я ощутил лёгкое, мимолётное прикосновение.

— Это тебе, — сказала она, чуть заметно улыбнувшись. — Угощайся. Там добротный табак, вкусная домашняя колбаса, свежий хлеб, который я сама пекла, яблоки из нашего сада и ещё кое-что вкусненькое на десерт.

— Не стоило, — ответил я, смутившись, и попытался вернуть свёрток обратно.

— Стоит. Прими это как знак моей искренней благодарности. К сожалению, в тюремных стенах я не обладаю властью, равной отцовской, иначе моя признательность не знала бы границ, — Гарриет подмигнула.

Размеренный ход времени, казалось, остановился в стенах особняка, но снаружи жизнь продолжала свой бег. Этот бег ознаменовал скрип колес, режущий полотна дороги, наждачной бумагой. К высоким, массивным воротам особняка, украшенным изящным кованым узором, сотканным из металла кружевом, подкатила повозка, запряженная парой статных гнедых лошадей. Кони, фыркая и нетерпеливо переступая с ноги на ногу, выпускали из ноздрей клубы белого пара, который тут же растворялся в прохладном воздухе. Конвоиры, сопровождавшие повозку, с видимым облегчением спрыгнули на землю, разминая затекшие конечности. Один из них зевнул, прикрыв рот рукой, другой лениво потянулся, хрустнув суставами. Их движения были неторопливыми, наполненными будничной усталостью. Пора было возвращаться в тюрьму.

Я поднялся с места, собираясь было произнести слова прощания, вежливые и ничего не значащие, как того требовали приличия. Но эта странная, непредсказуемая девушка, вдруг, в порыве, который я никак не мог предугадать, резко, почти грубо, притянула меня к себе. Её руки, неожиданно сильные, обвились вокруг моей шеи, как лозы дикого винограда. И в следующее мгновение я ощутил на своей щеке жар её губ.

Этот внезапный, дерзкий поцелуй вывел меня из равновесия. От неожиданности перехватило дыхание, в груди, там, где-то под сердцем, что-то дрогнуло, и по телу разлилась волна странного, доселе неведомого волнения. Кровь прилила к лицу, а щека пульсировала, словно живая.

Я, смотрел на неё медленно моргая, но так и не смог выдавить из себя ни единого слова. И в таком молчании, торопливо, почти бегом, покинул это место. И только когда сел в повозку почувствовал облегчение.

Да, может быть я был запуганным кроликом, девственником, но я никогда до этого не рассматривал жизнь через призму романтизма. Она слишком богатая и насыщенная, чтобы скучать о любви.

Долгое время я думал о мокрои следе поцелуя на щеке. И я стирал его рукавом под безразличный взгляд сопровождающего. О приличиях я и вовсе забыл. Как и о своей тюремной робе, надеюсь её вернут. Не нравилась мне эта спонтанность, хотя в ней я жил с юности.

Когда я усаживался в повозку, не удержался и бросил взгляд на окно кабинета особняка. Там, в темном проеме, я увидел Бёттхера. Он стоял, скрестив руки на груди, и мрачно наблюдал за происходящим. Его тяжелый взгляд, казалось, прожигал меня насквозь. Гарриет тоже заметила его, но, к моему удивлению, на ее лице, озаренном безмятежной улыбкой, не дрогнул ни один мускул. Она продолжала улыбаться, бросая вызов этому суровому человеку, совершенно не страшась его гнева и не опасаясь последствий своего дерзкого поступка.

Когда Кристоф увидел содержимое свертка, переданного Гарриет, его глаза округлились, как у сытого кота, поймавшего жирную мышь. Он вальяжно расположился за столом в полумраке нашей тесной камеры, закинув ногу на ногу. С видом опытного знатока и ценителя, он принялся с особой тщательностью, не спеша, рассматривать каждый предмет, извлеченный из свертка.

— Ты только посмотри, Адам, какой куш нам с тобой привалил! — возбужденно воскликнул он, поднося к носу щепотку табака. – Аромат-то какой! Настоящий, крепкий! Чувствуешь?

— Куш? – переспросил я, присаживаясь на край своей жесткой кровати.

— Ну а как же! – Кристоф заговорщицки подмигнул. – Мало того, что мы получили все, что хотели, так ты пойми, Адам, тут дело совсем в другом! За себя, любимого, он, может, и не стал бы так распинаться. А вот единственная дочурка... Тут уж он на все готов! – Кристоф с наслаждением откусил кусок румяного яблока и принялся ловко, привычным движением набивать самокрутку.

— Значит, можно рассчитывать на досрочное освобождение? – предположил я, не скрывая надежды в голосе.