И я уверен, что именно дети, их искренняя любовь и поддержка, поспособствовали моему скорейшему выздоровлению. Они стали моим лекарством, моим источником жизненных сил, моим спасением. И я бесконечно благодарен им за это. Они подарили мне нечто большее, чем просто выздоровление, они подарили мне веру в себя и в силу истинной, бескорыстной любви.
Время тянется медленно, ньютоновская жидкость . Я все продолжаю ждать сигнала от моих партийных товарищей, весточки, что, подобно лучу света, пронзит мрак неизвестности и укажет мне дальнейший путь. Каждую субботу я, как и прежде, отправляюсь за новой порцией литературы, жадно поглощая каждое слово, каждую строчку, в надежде найти ответы на мучающие меня вопросы. Книги стали моими моими проводниками в мире идей и борьбы.
Продолжаю, несмотря ни на что, отправлять деньги Агнешке на нужды партии. Каждый грош – это мой посильный вклад в общее дело, моя вера в светлое будущее, за которое мы боремся. Не забываю и интересоваться делами любимых товарищей, ведь, несмотря на все трудности и опасности, мы остаемся единым целым, связанными общей целью и крепкой дружбой.
Агнешка… Она осталась моей единственной нитью, тонкой, но прочной, связывающей меня с подпольем, вынужденным взять передышку. Через нее я продолжаю отправлять туда, в самое сердце – непосредственному руководству, газеты и листовки, написанные мной, на одобрение старших товарищей. Каждое слово в них выверено, каждое предложение продумано, ведь от них может зависеть многое.
И вот, недавно Агнешка сообщила мне тревожную весть: в скором времени состоится съезд, на котором будет решаться моя судьба. Это будет не просто собрание, а настоящий "суд", где истцом выступит Майя, та самая с которой мы когда-то стояли плечом к плечу. Шварц, мудрая и проницательная, призвала меня найти убедительные доказательства моей невиновности, которые смогут опровергнуть все обвинения. И, что немаловажно, она настоятельно рекомендовала подготовить речь, пламенную, убедительную, способную достучаться до сердец и умов моих товарищей.
Чем я, собственно, и занялся, не теряя ни минуты драгоценного времени. Каждый день я посвящаю подготовке к этому судьбоносному съезду. Я перебираю в памяти все события, анализирую каждый свой шаг, каждое слово, чтобы найти неопровержимые доказательства своей правоты. Я пишу и переписываю свою речь, оттачивая её, чтобы она звучала мощно, убедительно, чтобы в ней была слышна правда, и только правда. Я готовлюсь к битве за свое честное имя, за свое будущее, за будущее нашей партии. И я верю, что одержу победу.
Съезд, которого я ждал с таким напряжением и тревогой, состоялся четырнадцатого декабря. Местом проведения была выбрана старая контора, затерянная где-то на задворках города, вдали от любопытных глаз и случайных свидетелей. Путь туда был неблизким, и когда я, наконец, добрался до места назначения, перед моими глазами предстало унылое зрелище: полуразрушенное здание с покосившимся крыльцом и облупившейся штукатуркой.
Войдя внутрь, я оказался в пыльном, давно не знавшем ремонта помещении. Окна были наглухо забиты досками, не пропуская ни единого луча света, отчего внутри царил гнетущий полумрак. Ветхая дверь, казалось, едва держалась на петлях и жалобно скрипела, стуча от любого, даже самого слабого, дуновения ветерка.
Однако, несмотря на запущенность самого здания, внутреннее пространство было преображено. Кто-то явно приложил немало усилий, чтобы приспособить это заброшенное помещение для нужд съезда. Офисные перегородки, столы и стулья были расставлены таким образом, чтобы сымитировать зал суда, создавая атмосферу напряженности и официоза. Это было сделано, без сомнения, намеренно, дабы подчеркнуть всю серьезность происходящего.
В центре этого импровизированного зала суда, за главным столом, уже расположился Кох. Он был невысокого роста, с копной рыжих волос, торчащих во все стороны. Круглые очки на его носу придавали вид скорее ученого или конторского служащего, нежели сурового революционера. Из всех нас, пожалуй, именно он больше всех подходил под расхожее описание "белый воротничок", но за этой безобидной внешностью скрывался острый ум и непоколебимая преданность делу. Его присутствие здесь, в качестве одного из судей, придавало происходящему еще больший вес и значимость. Я понял, что пощады ждать не придется, и битва предстоит нешуточная.
По левую руку от Коха расположился Шмидт. Высокий, худощавый, даже, можно сказать, излишне длинный, он напоминал тонкую трость, готовую вот-вот переломиться пополам. Его лицо, неизменно красное, словно от прилива крови или постоянного гнева, обрамляли большие, выдающиеся вперед залысины. Под носом красовались заметные усы, которые, казалось, жили своей собственной жизнью, подергиваясь при каждом его слове или движении.
В углу зала, стараясь слиться с окружающей обстановкой, стояла Агнешка. Верная своему обыкновению, на ней было неприметное серое платье, простое и без единого украшения. Её роскошные волосы были тщательно спрятаны под скромным чепцом. В этой сдержанности и заключалась её особая прелесть и неповторимый шарм.
Чуть поодаль я заметил Маркуса. Временная эмиграция, полная лишений и трудностей, наложила свой отпечаток на его внешность: он заметно похудел, осунулся, но его умные черные глаза-бусинки по-прежнему горели живым, пытливым огнем. В них читались и пережитое, и непоколебимая вера в наши идеалы, за которые он продолжал бороться, несмотря ни на что.
Наконец, мой взгляд остановился на Майе Малецкой, известной в наших кругах под партийным псевдонимом Юберрот . Время, разделившее нас полное испытаний и невзгод, разительно изменило её. Она повзрослела, превратилась из угловатого подростка в настоящую женщину. А безвременная смерть Юстаса, навсегда погасила те самые озорные, полные юношеского задора искорки, которые когда-то так ярко светились в её глазах. Теперь в них застыла глубокая печаль, печать пережитой утраты. От той порывистой, буйной, порой безрассудной девочки, которую я когда-то знал, не осталось и следа. Передо мной стояла другая Майя – сильная, решительная, но с навсегда затаившейся в глубине души обидой.
Встретившись со мной взглядом, Майя лишь едва заметно, презрительно дернула уголками губ, словно я был для неё не более чем досадной пылинкой, и тут же демонстративно уткнулась в свои бумаги. Листы, плотно исписанные содержали, без сомнения, её обвинительную речь, каждое слово которой было направлено против меня.
Я прошел к свободному столу и сел, стараясь держаться прямо и уверенно. Если они рассчитывали увидеть меня сломленным, запуганным, сжавшимся в комок от страха, то их ждало горькое разочарование. Я не собирался играть роль затравленной мыши. Напротив, во мне кипела ярость, и уверенность в собственной правоте крепла с каждой секундой. Я был готов к этой схватке, готов отстаивать свое честное имя, чего бы мне это ни стоило.
— Ну, раз все в сборе… — начал Кох, нарушив гнетущую тишину, и неспешно подошел к трибуне, стоящей в центре зала. Его голос звучал ровно, спокойно, но в этом спокойствии чувствовалась скрытая сила. — Мы собрались здесь сегодня узким кругом, чтобы разобрать одно весьма неприятное и прискорбное дело. Не так давно погиб наш товарищ Юстас Малецкий, человек, более десяти лет своей жизни отдавший без остатка революционной борьбе. Его безвременная кончина – это невосполнимая утрата не только для нас, но и для всей Польши, для Литвы, для всех тех людей, с кем он успел поработать, с кем бок о бок шел к общей цели. Его сестра, Майя Малецкая, передала в партию заявление, в котором утверждает, что Юстас попал в руки жандармерии из-за анонимной записки, доноса, переданного в полицию… от Адама Кесслера. Это тяжкое обвинение, и мы, после долгих обсуждений, решили пойти на некоторые уступки, нарушить установленный порядок и позволить Адаму, в порядке исключения, выступить в свою защиту, представив доводы и аргументы. Майя, пожалуйста, вам слово, — закончил Кох и жестом пригласил Майю к трибуне.
