Мы редко общаемся, сын. Даже не знаю, почему. То ли ты не тянешься, то ли я. Может, просто жизнь так сложилась. Но я всё равно хочу сказать, что горд видеть тебя таким взрослым, самостоятельным. Пускай и издалека.
Сам я недавно перенес простуду. Долго болел, тяжело. В итоге зрение совсем ни к черту стало, теперь вот с очками хожу, как старый филин. Книги без них читать – мука. Но твоя мама заботилась обо мне, как могла. В целом, я рад, что она рядом.
Ты многое пропускаешь, уехав из дома. Жизнь тут кипит, знаешь ли. Нам пришло письмо от Максимилиана. Представляешь, Мичи беременна! И вот-вот должна родить. Говорят, не успели раньше рассказать, всё время в разъездах, ветер их носит.
Ганс тоже написал. Сказал, что устроился наконец. Первый семестр закрыл, готовится ко второму. На каникулах хочет подработать. И, знаешь, что самое смешное? Запретил его Гансом называть. Только Джон теперь, на английский манер, видите ли. Молодежь…
Ты хоть отпишись, как ты там? Как поживаешь? Не нуждаешься ли в чём-то? Если нужно – только попроси, всё привезём. Я всё равно стараюсь передавать тебе что-то через этого Шульца. А то ты когда к учительнице ходишь, даже не заглядываешь. Обидно, знаешь ли.
Ладно, будь здоров. Пиши, если что.
Папа.
"Адам харашо пишет, а я ищо ни умею" Рой
Здравствуй, Адам.
Пишу тебе с тяжелым сердцем. Мне до сих пор жаль, что наш последний разговор вышел таким… скомканным. Жаль, что ты так огорчился. Надеюсь, ты не разочаровался в нашем общем деле. Не стоит винить идею из-за нескольких гнилых яблок в корзине. Предатели есть и были всегда и везде, как крысы, прячущиеся в подвалах.
Есть и хорошие новости. Маркус и Юзеф, наконец, закрепились во Франции. Даже прислали первую газету оттуда – свеженькую, с типографской краской. Я вложила её в конверт, полистай на досуге. Они, кстати, ни на секунду не поверили в то, что ты способен на предательство. Говорят, знают тебя как облупленного. А ещё за тебя заступились Шмидт и Кох на собрании. Просили вернуть… Ну, как вернуть… Пока ещё не поступал сигнал от Маркуса, так что официального запроса не было. Честно-честно.
На этом, увы, мои хорошие новости заканчиваются. Боюсь, следующая новость тебя очень огорчит. Это огромная потеря для всех нас… В попытке бежать был застрелен Юстас.
До сих пор не верится, что это произошло. Майя уже уехала в Польшу на похороны. Пустота какая-то внутри… Очень больно. (Здесь чернила расплылись, словно слёзы.) Юстас был нашим замечательным товарищем, настоящим другом, и вёл борьбу до последнего вздоха. На срочном съезде в честь него были опущены флаги. Вот такая скорбь…
Прости, что ты узнаешь об этом таким образом. От меня, а не от кого-то из своих. Но это ещё больше доказывает, что мы не должны сдаваться, как бы тяжело нам ни было. Мы должны продолжать его дело. Мы должны помнить о нём. Крепись, Адам. Мы все сейчас нуждаемся в силе.
С уважением,
Агнешка.
Я сидел в забытьи, в каком-то, тягучем оцепенении. Пальцы сами собой зарылись в волосы, беспокойно перебирая пряди. Шум вокруг – голоса, скрип половиц, далекий лай собаки – доходил до меня словно сквозь вату, не вызывая никакой реакции. Воспоминания о времени, проведенном в борьбе плечом к плечу с Юстасом и Майей, жгли изнутри, словно каленым железом. Сердце сжималось, готовое разорваться от понимания, что Юстас умер, считая меня предателем. Эта мысль, как заноза, застряла в мозгу, пульсируя тупой болью.
Я сжимал кулаки до судорог в руках, до побеления костяшек, пряча в них свой гнев, который не мог выплеснуть, не мог из себя выдавить. Зубы стискивались так, что казалось, вот-вот сотрутся в мелкую крошку. Глаза заволокло пеленой, туманом, я не видел ничего перед собой, только расплывчатые пятна света и тени. Я сидел, утонув в кресле, не чувствуя собственного тела, слыша лишь быстрый, прерывистый стук собственного сердца. Тук-тук-тук… Как барабанная дробь перед казнью.
Вдох-выдох…
Ничего. Пустота. Боль не утихала.
Вдох-выдох…
Ничего. Всё та же давящая, разрывающая изнутри пустота.
Не помогает. Ничего не помогает.
Неужели это состояние и есть тот самый разрыв сердца, о котором пишут в книгах? Или оно уже разорвалось, треснуло, рассыпалось на осколки, а я просто не заметил, не почувствовал в этом оцепенении? Дыхание перехватило так, словно железный обруч сдавил грудь. Я не мог даже выдохнуть, боясь, что этот выдох станет последним. Где-то под ребрами защемило остро, жгуче, и казалось, что любая попытка вздохнуть полной грудью просто убьёт меня, разорвёт на части.
Нет, слезы упорно не хотели идти. Глаза высохли, как пустынные колодцы. Лицо стянуло непроницаемым мрамором. Я не знаю, как ещё описать свое состояние в тот момент. Хрупкость… Невероятная и пугающая. Казалось, что если в доме появится хоть малейший ветерок, я разобьюсь на мелкие кусочки и исчезну, словно меня и не было.
Это как резкое пробуждение ото сна под холодным душем. Жизнь безжалостно встряхивает за плечи, вытаскивая из тумана иллюзий, и шепчет прямо в ухо, что подполье – это не детские игры, не романтические сказки, а жестокая, кровавая реальность. И даёт выбор: идти дальше, рискуя всем, что есть, или послушать её, остаться, сохранить все те блага, что она тебе подарила: крышу над головой, тепло домашнего очага, иллюзию безопасности.
Одолевает животный, парализующий страх. Будто убивают не только товарища, но и держат дуло пистолета прямо у лба. Чувствуется холод металла на коже. Один неверный шаг, или одно неосторожное слово – и всё кончено. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. И в этой леденящей душу ситуации задаешься вопросом: а насколько хватит человеколюбия, веры, сил, чтобы не отступить, не сломаться, не предать память погибшего друга и продолжать бороться?
Революция – это ненасытная машина. Чудовище, которое питается огромным количеством самых верных ей сыновей и дочерей. И она заставляет вести постоянную, изнурительную торговлю с собой, с собственной совестью, с собственными страхами, чтобы и в дальнейшем верой и правдой служить ей. И чем глубже в ней, чем больше ей отдаешь, тем более изощренной и жестокой становится эта торговля. Самые преданные, самые верные платят самую высокую цену – они отдают свою жизнь.
Я долго не мог взять перо, чтобы снова что-то написать. Рука дрожала, словно в лихорадке, пальцы не слушались. Я даже вырвал страницу из тетради, истомленную кляксами — следами моей внутренней борьбы. Это дурное состояние, этот тяжелый груз никак не хотел меня отпускать, и напоминал прилипшую к подошве грязную, липкую смолу.
Я не заболел, хотя мне казалось, что вот-вот свалюсь с ног, обессиленный какой-то невидимой болезнью, и больше никогда не встану. Тело налилось свинцом, каждое движение давалось с трудом.
Но меня охватила страшная, изматывающая бессонница. Целую неделю я не мог сомкнуть глаз. Веки прекратили подчиняться. Я валялся в постели, ворочался, бессильно считая трещины на потолке. Устал до изнеможения. Пытался себя усыпить, испробовав все известные мне методы: считал овец (дошел до нескольких тысяч), ходил на службу в церковь, читал наискучнейшие произведения (даже финансовые отчёты казались захватывающим чтивом), пил снотворный отвар (который обычно валил меня с ног через пару минут). Ничего.
Под глазами прочно залегли два темных круга. Щеки впали от того, что аппетит тоже куда-то пропал. Даже любимый яблочный пирог казался безвкусной жвачкой. Моя жизнь превратилась в томительное, бесконечное ожидание сильной болезни, которая, как мне казалось, вот-вот нагрянет и скорее всего убьет меня. Но для Роя я прилежно делал вид, что что со мной всё в порядке. Натягивал на лицо маску бодрости, хотя внутри всё разваливалось на части.
Последнее осеннее солнце робко ворвалось в Тифенбах, озаряя его увядающую зелень золотом и прощальным блеском. Шла вторая неделя моей бессонницы. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Граница между реальностью и бредом становилась всё тоньше. Я стал больше пребывать в одиночестве, зарываясь в ворох литературы и конспектов, ища спасения от галлюцинаций. Я понимал, что Роя это обижает, что он хочет моего внимания, но пульсирующая боль в голове, ударами молотка по черепу, не давала мне возможности посвящать ему и часа. Я был пустой оболочкой, лишённой сил и эмоций.
