Сигарета, как глоток свежего воздуха, взбодрила меня и помогла дождаться нужного часа. Со спокойствием, которое самому себе казалось удивительным, я набросал текст первой речи, заучил его дословно, вживаясь в каждое слово, каждую интонацию. И как только часы пробили пять вечера, я, сославшись на желание прокатиться верхом, попросил у отца разрешения взять одну из наших лошадей и отправился в город.

Моей целью была крупная хлопчатобумажная фабрика, принадлежавшая фрау Надин Салуорри. Сердце фабрики – огромный цех, где в густом тумане хлопковой пыли день за днём трудились женщины. Их руки, искусные и ловкие, словно жили отдельной жизнью, быстро и точно перебирая нити, вплетая их в сложную симфонию ткацкого станка. Белые фартуки, словно символ чистоты и трудолюбия, укрывали их простые платья, а на лицах, усталых, но сосредоточенных, отражался весь тяжёлый ритм фабричной жизни. Шум станков, сливаясь в единый гул, казался голосом самой фабрики, безжалостным и неумолимым.

Руководил этим женским царством мужчина-бригадир, грубый и властный надсмотрщик, в чьих обязанностях была не только организация работы, но и починка капризных ткацких станков. Говорили, что фрау Салуорри строго запрещала эксплуатировать детский труд, и детям до пятнадцати-шестнадцати лет доступ на фабрику был закрыт. Более того, ходили слухи, что она даже ввела повышенные зарплаты и льготы для своих работниц. Но все это были лишь слухи, не подтверждённые фактами. И моя задача была не только в том, чтобы донести до этих женщин идеи Маркса, но и провести своеобразную разведку для Юстаса, собрать информацию об истинных условиях их труда. Ведь довольные и сытые рабочие никогда не поддержат революцию. И меня мог ждать сокрушительный провал, если бы слухи оказались правдой.

Проскользнув в цех, воспользовавшись минутной отлучкой охранника, я замер у входа, стараясь не привлекать к себе внимания. Передо мной открылась картина, полная жизни и энергии, несмотря на явную усталость работниц. Женщины, словно неутомимые пчелы в улье, бойко сновали между станками, их движения были отточены до автоматизма, но при этом не лишены изящества. Одни ловко перебирали нити, их пальцы танцевали среди бесконечных нитей, распутывая сложные узлы и сплетения. Другие заправляли ткацкие станки, их руки порхали над челноками с невероятной скоростью и точностью, как будто играя на невидимом музыкальном инструменте. Третьи складывали готовые отрезы ткани, их движения были плавными и ритмичными.

И сквозь шум станков и шелест нитей, скрип механизмов, пробивались обрывки песен. Женщины пели, их голоса, усталые, но полные жизни, сливались в единый хор, который пытался заглушить безжалостный ритм фабрики. В этих песнях было все – и тоска по родному дому, и тяжесть нелёгкой женской доли, и надежда на лучшее будущее.

Да, их лица были бледны, а спины сгорблены от долгих часов работы. Но в их глазах, несмотря на усталость, все ещё теплился огонёк жизни. И их песни вырывались из клетки фабричных стен, стремясь к свободе и свету.

И я понял, что мои опасения могли быть напрасны. Эти женщины, несмотря на все тяготы своей жизни, не сломлены. В них живёт дух борьбы, желание изменить свою судьбу. И может быть, именно им суждено стать той силой, которая разрушит стены капиталистической тюрьмы и принесёт в этот мир долгожданную свободу.

Я, притворяясь заботливым братом, стремящимся устроить сестру на работу, неторопливо прогуливался между станками, задавая работницам ненавязчивые вопросы об условиях труда.

— Я хочу устроить на работу сестру, скажите, какие здесь условия? — спросил я у одной из ткачих, её руки быстро и ловко перебирали нити.

— Хорошие. Я не ушла в своё время, когда все бежали, осталась у Салуорри и нарадоваться не могу. Дочку по жизни устроила — она улыбнулась, и её лицо озарилось теплом и гордостью.

—Работать тяжело? — продолжил я свой допрос.

— Ну как не тяжело? Тяжело, сынок, где легко? Но у нас и выходной есть, и работаем посменно — ответила она, не прекращая работы.

— А медицинская помощь? — не унимался я.

— Че? — она на мгновение отвлеклась от своих дел, взглянув на меня с недоумением.

— Врач, говорю, имеется? — уточнил я свой вопрос.

— Имеется, сынок, имеется — она снова улыбнулась и вернулась к своей работе.

Внезапно я почувствовал на себе чьей-то взгляд. Оглянулся, стараясь незаметно осмотреть цех, но не мог понять, откуда исходит это ощущение наблюдения. Наконец, я его увидел. Мужчина высокого роста, довольно молодой, с безупречными манерами и осанкой аристократа. Он стоял, закутанный в черное шерстяное пальто, небрежно опершись на балюстраду. Его скучающий взгляд, холодный и проницательный, словно взгляд льва, окидывающего своё владение, скользил по цеху, на мгновение остановившись на мне. Я показался ему досадной мухой, нарушившей покой его царства. Его лицо казалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. Точно не в партии. Скорее всего, на одном из светских раутов, куда меня иногда брала с собой мать. Может быть, он был управляющим или бухгалтером фрау Салуорри? И, кажется, он понял, кто я и зачем я здесь.

Мои догадки подтвердились буквально через несколько минут. Судьба, словно играя со мной в кошки-мышки, послала мне бригадира, который внезапно материализовался у меня за спиной.

— Господин Сальваторе желает Вас видеть — сказал он своим хриплым голосом, и я послушно последовал за ним.

Мы поднялись на второй этаж, и я оказался рядом с управляющим. Вблизи он казался ещё более внушительным и величественным, нежели издали. Его прямая спина, гордая осанка и проницательный взгляд говорили о власти и уверенности в себе. Он больше походил на хозяина фабрики, чем сама фрау Салуорри. В его серо-голубых глазах плескалась непоколебимая уверенность и холод, а губы были сомкнуты в тонкую, жёсткую линию. Я кивнул ему в знак приветствия, но он даже не потрудился ответить.

— Ваша матушка не будет против, что Вы оказались в этом аду? — спросил он, не отрывая взгляда от кипящей жизни цеха.

— Думаю, ей все равно — ответил я, стараясь говорить спокойно и уверенно, хотя внутри все сжималось от тревоги. — Сегодня у моей сестры Микаэлы и Максимилиана Дресслера свадьба. Они все там, в Лейпцигском особняке.

— А Вы, значит, воспользовались моментом, чтобы провести агитацию среди моих рабочих? — его голос был тихим и мягким, словно мурлыканье кота, но в этой мягкости чувствовался скрытый стержень. Я изобразил удивление, повернувшись к нему с готовым возражением на губах, но слова замерли, не родившись. В руках Сальваторе я увидел листок бумаги, на котором был написан текст моей речи.

Я замялся, почувствовав, как пунцовость приливает к лицу. Моё амплуа заботливого брата рассыпалась на куски, раскрывая истинную цель. Молодой человек даже не удивился, его глаза оставались холодными и спокойными.

— Агитируйте, вот Ваша трибуна — сказал он, слегка отойдя в сторону и указывая на цех. Сальваторе был абсолютно уверен в своих работницах. Он знал, что они даже не станут меня слушать.

И я, сгорая от стыда и волнения, забрался на небольшую возвышенность, служащую своеобразной трибуной. Внезапно я понял, что совершенно забыл свой тщательно заученный текст. Страх и смущение парализовали меня. Ещё никогда я не чувствовал себя настолько уязвимым и опозоренным. И, к моему удивлению, я не увидел в глазах Сальваторе торжества или злорадства. Там теплилось нечто другое… Разочарование?

— Уважаемые работницы, товарищи! Сёстры!

Каждый день, приходя в цех, я вижу ваши усталые лица, ваши руки, истерзанные тяжёлым трудом. Я слышу грохот станков, который заглушает ваши песни, ваши мечты, ваши надежды.

Вы проводите здесь, в этих стенах, большую часть своей жизни, отдавая свои силы, свою молодость, своё здоровье на благо госпожи Салуорри и других капиталистов. Вы создаёте богатство своими руками, но сами живете в нищете и лишениях. Ваши дети голодают, ваши семьи ютятся в тесных, сырых квартирах, а ваши мужья и братья гибнут на войнах, которые развязывают буржуи ради своих прибылей.