Едва ли найдется в этом мире сила, способная растопить лед в моей душе, вернув ей былую наивность и доброту. Однако я не позволю себе озлобиться, не стану ненавидеть весь мир лишь за то, что он отверг меня. Подобно лишайнику, что находит пристанище там, где не способно выжить ни одно иное растение, или кактусу, стойко переносящему испепеляющий зной пустыни и мучительную жажду, я буду продолжать жить, невзирая на удары судьбы.
Мое бессмертие, по всей видимости, обрекает меня на существование, подобное лишайнику. Жизнь призрачная, эфемерная. Для всех – неуловимый фантом. Мне предстоит влачить свой век, доживая до определенного возраста, а затем инсценировать собственную кончину, менять обличья и место жительства, начиная все с чистого листа, дабы не вызывать ненужных подозрений.
Или же, как вариант, вовсе отказаться от каких-либо знакомств, избрав путь безликого отшельника, тени, подобно Стэну Смиту, что, укрывшись в лесной чаще, молча наблюдает за миром, не одобряя его суетность и быстротечность времени. Скрыться от взоров людских, став бесплотным духом, блуждающим среди деревьев, безмолвным свидетелем смены эпох. Жить, не оставляя следов, не произнося ни слова, лишь изредка напоминая о своем существовании легким дуновением ветра в кронах вековых деревьев.
В Бад-Фридрихсхалль я прибыл на следующий день, ближе к вечеру, и без промедления разместился в скромной гостинице, расположенной неподалеку от вокзала. Город сей славился своей строгой и бдительной полицией, что неустанно следила за порядком, пресекая любые попытки побегов, коих здесь случалось немало. Документы каждого приезжего подвергались тщательному досмотру. Свои бумаги, вместе с дневником и некоторыми личными вещами, я предусмотрительно забрал из особняка Фло. Сомневаюсь, что Бёттхер растрезвонил на каждом углу о кончине Германа Стейница, а задерживаться в этом городе я не собирался. Главное – держаться с непоколебимой уверенностью, не выказывая ни тени сомнения или страха.
С наступлением ночи, когда город погрузился в объятия сна, я покинул гостиницу и направился в сторону особняка Бёттхера. Дорогу я помнил лишь приблизительно, ориентируясь по пушистым елям, что, словно безмолвные стражи, выстроились по обеим сторонам пути. Дабы сэкономить время, я взял в аренду старую, но еще крепкую лошадь, что позволило мне сократить путь на несколько часов. Однако, не доезжая километра до цели, я был вынужден спешиться и оставить лошадь, дабы не привлекать лишнего внимания.
К рассвету, когда первые лучи солнца робко пробивались сквозь пелену тумана, я достиг места назначения. Разбив небольшой лагерь, я надежно привязал лошадь к раскидистому дереву, закинул удочку в реку и разжег небольшой костерок, дабы согреться и приготовить нехитрый завтрак. В ожидании рева мотора, который возвестил бы о приближении цели, я с упоением наблюдал, как осенний ветер игриво шелестит тускло-зеленой листвой, наполняя воздух терпким ароматом увядающей природы.
Я остался наедине с природой, вдали от людской суеты, шума и притворного веселья. Лишь умиротворяющее журчание небольшой речушки да мелодичное пение птиц создавали приятный, ненавязчивый фон, позволяя мне в полной мере насладиться долгожданным уединением. Душа моя, измученная тяготами и невзгодами, наконец-то обрела покой, растворившись в первозданной красоте осеннего леса. В эти минуты я чувствовал себя частью этого мира, его неотъемлемой составляющей, и это единение с природой дарило мне ни с чем не сравнимое ощущение свободы и гармонии.
Я распластался на траве, как в далеком, беззаботном детстве, и устремил свой взор в бескрайнее небо. Облака, словно белоснежные корабли, неспешно плыли по небесной глади, принимая самые диковинные и причудливые очертания. Казалось, ничто не в силах прервать этот миг блаженного спокойствия, эту безмятежную идиллию.
Но вдруг, словно по злому року, я вновь оказался в тесном, душном гробу. И снова это давящее, невыносимое ощущение тесноты, и оглушительный стук собственного сердца, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Ноги мои, будто сами по себе, принялись неистово колотить по деревянной крышке, а я, словно обезумевший, не экономя драгоценного воздуха, принялся кричать, вопить что есть мочи, умоляя о своем освобождении.
Время потеряло свой ход, вечность сменяла вечность. Я вновь и вновь переживал этот кошмар, бесконечно воскресая и умирая. Сердце мое пылало адским пламенем и болело так нестерпимо, что я, казалось, физически ощущал, как оно разрывается на мириады мельчайших осколков. Руки мои были истерзаны, покрыты занозами и кровоточащими мозолями. Ногти сломаны от яростных попыток расцарапать эти ненавистные, неподдающиеся доски. Под ногтями застряли острые щепки, и каждое, даже самое незначительное движение кистей отзывалось острой, пронзительной болью.
Нет спасения из этой кромешной тьмы. Нет и не будет. Не Брухзаль – моя темница. Не карцер – мой плен. Вот она, моя личная тюрьма – этот проклятый гроб. Беспомощное, мучительное лежание месяцами, годами напролет. Купание в собственной крови, теплой, тошнотворно воняющей железом. В собственных слюнях и нечистотах.
И каждый раз, закрывая глаза, я испытываю панический страх вновь пробудиться там, в этом деревянном аду. Каждый раз меня охватывает ужас от того, что я забываю, как дышать, и начинаю медленно задыхаться, тщетно хватая ртом воздух. С трудом, превозмогая боль, я подползаю к окну, вытягиваю руки и жадно подставляю свое лицо, искаженное гримасой невыразимого ужаса, под холодные струи ночного дождя. Дождь милосерден, он прощает, смывая с меня все кошмары и позволяя допьяна напиться обычной водой, что когда-то была для меня чем-то само собой разумеющимся, обыденным и даже излишним. Эта живительная влага – единственное спасение, единственная отрада в этом бесконечном, безысходном кошмаре.
В голове, словно в калейдоскопе, сменяют друг друга картины предательств, вереница смертей. Образы любимых и тех, кого я когда-то любил, блекнут, становятся черно-желто-белыми, как старые фотографии, выцветшие под безжалостными лучами солнца. Эти воспоминания не рубцуются в сердце, они разливаются повсюду, пропитывая собой все, что меня окружает, вместе с щемящей тоской и горьким сожалением.
А затем разражается ураган самокопания, безжалостный и разрушительный. Ищешь причину всех бед исключительно в себе, ведь какая-то наивная, доверчивая часть души все еще отказывается верить в людскую подлость. Может, все это случилось потому, что я где-то оступился? Не доработал, не досмотрел, не доказал, что заслуживаю доверия и любви? Может, это я был черствым и жестоким? Может, это я изначально выбрал неверную линию поведения? Или, как эгоист, ждал и требовал от окружающих того, чего они по своей природе не могли мне дать?
Но тут же пробуждается и другая моя ипостась, что твердит упрямо и непреклонно: каждый раз я отчаянно пытаюсь цепляться за жизнь. Словно скалолаз, карабкающийся вверх по отвесной скале, символизирующей годы, ломая альпеншток за альпенштоком. Срываюсь, едва не разрывая истончившуюся веревку, но сквозь стиснутые зубы снова и снова, каждый проклятый год, упрямо ползу вверх. Сначала мою веревку безжалостно рвали Мичи, Ганс, Клэр, потом Майя, Юзеф, теперь Блюхер, Бёттхер, Кристоф и Гарриет. Но веревка, по какой-то непостижимой, необъяснимой причине, отныне не рвется. Она стала нерушимой, вечной, как и я сам. И это знание одновременно и пугает, и придает сил. Ведь сколько бы раз меня ни предавали, сколько бы ни пытались столкнуть в пропасть, я все равно буду продолжать свой бесконечный, мучительный подъем, ведомый непонятной, но непреодолимой жаждой жизни.
Я смотрел прямо на солнце, не щурясь, не испытывая ни малейшего дискомфорта, и чувствовал, как живительная энергия светила наполняет каждую клеточку моего тела. Словно подсолнух, только-только распустивший свой золотистый цветок, я впитывал в себя солнечные лучи, ощущая, как крепну, как возвращаются утраченные силы. Казалось, не было ни мучительного голода, ни кромешной тьмы, ни изнуряющей жажды. Будто я только что вернулся из санатория, полный сил и энергии, отдохнувший и обновленный. Появись сейчас передо мной десятикилометровая дистанция, клянусь, я пробежал бы ее быстрее своей арендованной старухи-лошади, оставив ее далеко позади.
