До нас дошло около семидесяти фрагментов более чем из тридцати речей Гая, которые он издавал сам. Иногда это кусочек в несколько строк, иногда отдельные строчки из разных мест одной речи, иногда просто одна фраза или часть фразы в несколько слов, но часто даже эти несколько слов чрезвычайно выразительны. Например, строки из речи 131 г. в защиту закона Папирия о тайном голосовании с упоминанием имени Тиберия: «pessimi Tiberium fratrem meum optimum interfecerunt. Em! videte quam par pari sim» («дурные люди погубили достойнейшего брата моего Тиберия. Смотрите, какое сходство между нами» — фр. 17)[6]. Гай вообще не скупится на упоминание имени брата в речах, не уставая твердить о незаконности его убийства и преследования без суда сторонников Тиберия.
Став народным трибуном, он, по рассказу Плутарха, при всяком удобном случае обращал мысли народа в эту сторону, напоминая о случившемся. Это сообщало особый пафос его речам и усиливало их агитационную роль: «У вас на глазах, — говорил он, — Тиберия насмерть били дубьем, а потом с Капитолия волокли его тело по городу и швырнули в реку, у вас на глазах ловили его друзей и убивали без суда! Но разве не принято у нас искони, что если на человека возведено обвинение, грозящее смертной казнью, а он не является перед судьями, то на заре к дверям его дома приходит трубач и звуком трубы еще раз вызывает его явиться, и лишь тогда, но не ранее, выносится ему приговор?! Вот как осторожны и осмотрительны были наши отцы в судебных делах». Такие слова прямо подводят к мысли о необходимости наказания виновников гибели Тиберия и его сторонников. Почти каждая речь Гая Гракха, как и речи Тиберия, связана с очередным событием в его политической деятельности. Ранние речи идут с предложениями того или иного закона, связаны с изложением программы, с чьей-то защитой; поздние направлены то против одного, то против другого оппонента в свою защиту — в них Гай отчаянно отбивается от нападок.
Какими красками наделяют источники Гая как оратора? Цицерон в «Бруте» (125–126), произнеся внушительный панегирик в его честь, может быть, и не без легкой нотки лицемерия среди прочего говорит, что «с его безвременной смертью и римское государство, и латинская словесность понесли невозвратимую потерю». «Слог его, — говорит он, — был возвышен, мысли — мудры, тон — внушителен; жаль, что его произведениям не хватает последнего штриха: много прекрасно набросанного, но мало завершенного». Тем не менее Цицерон рекомендует речи Гая для чтения юношеству, так как чтение его речей «не только изощряет ум, но и питает его». О незавершенности красноречия уже обоих Гракхов, по причине краткости их жизни, упоминает он и в конце «Брута» (333). Что означает эта похвала с оговорками? Может быть, это вполне объективная оценка, а может быть, на эту оценку наложило отпечаток несогласие Цицерона с политической программой Гракхов.
Плутарх отмечает необычайную силу красноречия Гая («Гай Гракх», XXII (I). Уже одна из ранних его речей — речь в суде за своего друга Веттия, вызвавшая «неистовое воодушевление народа», так испугала знать, что она решила ни в коем случае не допускать Гая к должности трибуна. Плутарх же говорит о том, что Гай обладал «могучим, на редкость звучным голосом», что речь его была беспощадной и язвительной («Гай Гракх», XXV (IV). Кроме того, Плутарх передает рассказ о поступке Гая, который произвел прямо-таки революцию в ритуале поведения оратора в собрании: предлагая свой закон о судах и выказав при этом особую страсть и пыл, он, вопреки обычаю, повернулся лицом не к сенату и так называемому комицию (comitium — места на форуме), который занимали магистраты, а к форуму, занятому народом, и, как свидетельствует Плутарх, «легким поворотом туловища» превратил, до известной степени, государственный строй из аристократического в демократический («Гай Гракх», XXVI (V).
Тацит говорит о неистовости Гая («Диалог об ораторах», 26), а сравнивая его с Катоном и учитывая, видимо, общий прогресс римского красноречия ко времени Гракхов, а, может быть, и критическую силу его речей, находит Гракха содержательнее и глубже Катона (там же, 18). Геллий, даже критикуя Гая за речь «Об обнародовании законов», называет его оратором энергичным и сильным.
Сохранившиеся фрагменты вовсе не всегда передают тот пафос, которым, судя по отзывам древних, прославился Гай. В самых крупных отрывках обращают на себя внимание прежде всего глубина содержания и критическая заостренность. Гай бичует продажность и произвол магистратов в делах внутренних и внешних, произвол и распущенность аристократов. Фрагменты разнятся по стилю, но их объединяет страстный дух обличения, пронизывающий каждое слово. Когда сенат продлил полномочия наместника Сардинии Ореста, в надежде задержать там Гая, бывшего при нем квестором, Гай, недовольный этим, вернулся в Рим sua sponte. В ответ на предъявленное ему обвинение в самовольном возвращении он выступил с речью (121 г.), в которой не только оправдался полностью, но и показал себя жертвой несправедливости (Геллий, XV, 12). Он обрисовал свой скромный образ жизни в Сардинии, который был, по-видимому, большим исключением для римского магистрата в провинции; с гордостью сообщил, что действовал там не в целях личной выгоды, а только в интересах Рима, подчеркнув, что никто не может упрекнуть его в том, что он взял в подарок хотя бы асс. «Поэтому, квириты, — сказал он, — когда я вернулся в Рим, то тот кошелек, который я вывез отсюда полным, я привез из провинции пустым, в то время как другие, увезя с собой амфоры, полные вина, привезли их в Рим, переполненными деньгами».
Коррупция разъедала правящие круги и касалась дел не только внутренних, но и внешних. Показательна борьба за каппадокийский престол. На освободившееся место было два претендента: Митридат, понтийский царь, и вифинский царь Никомед. Народный трибун Ауфей в своем законопроекте предлагал отдать престол Митридату. В речи против Ауфеева закона (123 г.) Гай с убийственной прямотой изобличает всеобщую продажность (Геллий, XI, 10): «Я сам, который говорю перед вами… не даром выступаю: но я требую от вас не денег, но доброго мнения и почета. Те, которые выступают с намерениями отсоветовать вам принять предложенный закон, домогаются не почета от вас, а денег от Никомеда. Те же, которые советуют вам принять его, также ищут не доброго мнения у вас, но награды и платы от Митридата. Ну, а те, которые, будучи одного происхождения с нами и одного сословия, молчат, — те самые алчные: ведь они от всех берут деньги и всех обманывают. Вы, полагая, что они далеки от этих дел, наделяете их доброй славой, а послы царские, полагая, что они молчат в их интересах, доставляют им подношения и большие деньги; это как в Греции, когда один трагик стал хвастаться, что за одну пьесу он получил полный талант, то Демад, красноречивейший в своем городе человек, ему ответил, говорят, так: «Тебе кажется удивительным, что ты получил талант за то, что ты говорил? Я же получил от царя десять талантов за то, чтобы молчать». Так и эти люди получают наибольшую награду за молчание». Геллий приводит этот большой фрагмент ради того, чтобы уличить Гракха в ошибке: слова, которые Гракх приписывает ритору Демаду, на самом деле принадлежат Демосфену. Фрагмент проникнут глубоким сарказмом, хотя ярких внешних красок в нем нет; тон его, скорее спокойно-повествовательный, местами, особенно в конце, приобретает разговорно-бытовые интонации.
Чрезвычайно любопытны фрагменты из речи Гая «Об обнародовании законов» (122 г.) и критика их Геллием (X, 3). В этой речи сурово и сдержанно Гай рассказывает о произволе римских магистратов в провинции. Стиль рассказа сух и эпичен. Гай только излагает факты, но сами по себе они так вопиюще красноречивы, что риторические красоты здесь кажутся не обязательными. «Недавно в Теан Оидицинский прибыл консул. Его жена сказала, что хотела бы вымыться в мужской бане. Сидицинскому квестору Марку Марию было поручено выгнать из бань тех, кто там мылся. Жена заявила мужу, что баня ей была предоставлена недостаточно быстро и что она была недостаточно чиста. Тогда на форуме был поставлен столб и к нему приведен благороднейший человек этого города — Марк Марий. С него стащили одежды и секли его розгами. Каленцы, как только об этом услыхали, объявили, чтобы никто не посмел мыться в банях, когда в их городе находится римский магистрат. И в Ферентине по той же причине наш претор приказал схватить местных квесторов: один из них бросился со стены, другой был схвачен и высечен розгами». Тема была как нельзя более подходящей для возбуждения негодования (indignatio), и Геллий не может сдержать своего недоумения по поводу того, что Гай не использовал всех тех риторических возможностей, которые предоставлял здесь оратору материал. Характеризуя стиль этого фрагмента, Геллий говорит: «Здесь есть разве что краткость, приятность, чистота речи — то, что свойственно легкому стилю комедии». А, по его мнению, Гракх мог сказать здесь «или горячо и замечательно, или трогательно и страстно, или же с красноречивым возмущением и с суровой и проникновенной жалобой».
