Контроверсии, более сложные упражнения, были более употребительны и имели характер судебных речей о запутанных спорных казусах. Это были упражнения в доводах, опровергающих или отстаивающих какое-либо положение в фиктивных гражданских или уголовных процессах; ораторы здесь изощрялись в нахождении остроумных и свежих аргументов защиты или обвинения, в способе их диспозиции, в интересной мотивировке разбираемого казуса.

Прежде для свазорий использовались преимущественно реальные исторические ситуации, а для контроверсий реальные судебные дела. Иногда темы брались из практики греческих риторических школ и, соответственно видоизменяясь, приноравливались к римской жизни. В качестве упражнений ученикам предлагались общие вопросы философского, моралистического или бытового характера, так называемые theseis[55]: «Темы старинных контроверсий извлекались или из истории, как иногда делается до сих пор, или из действительных событий недавней современности… В старину такие упражнения назывались по-гречески «синтесы», потом стали называться контроверсиями. Темы их выдумывались или заимствовались из судебной практики» (Светоний, «О риторах», 25).

Теперь из этого материала были сохранены только воображаемые убеждения — свазории и воображаемые спорные казусы — контроверсии, на которых развертывались морально-психологические конфликты между законом и справедливостью, между двумя противоположными законами или двумя противоречивыми чувствами, между буквой закона и духом закона. К выдуманным казусам применялись обычно выдуманные статьи законов.

Термины declamatio и controversia в общем смысле использовал еще Цицерон, правда, лишь с оговоркой называя свои упражнения декламациями («Брут», 90, 310). Но темы его декламаций отличались и от тех, о которых говорит Светоний, и от тех новомодных, которые и Сенека Старший рассматривает как нечто недавнее, родившееся уже после него самого, а Квинтилиан называет novissime inventa (II, 10, I).

В предисловии к своему сочинению Сенека указывает на возросшую разницу между декламациями старого и нового типа и говорит о соответствующих изменениях в терминологии школ[56]. Развитие, по его мнению, шло от тесиса («положения») к контроверсии, от дискуссии на общие вопросы к дискуссии по частным делам. «Цицерон произносил совсем не такие речи, какие мы теперь называем контроверсиями, и не такие, какие произносили до него и назывались «положениями».

Тот вид упражнений, каким пользуемся мы, настолько новый, что даже имя его является новым; мы называем их «контроверсиями», Цицерон называл «делами» (causae). Другое слово, которое мы используем, — scholastica; собственно оно греческое, но упрочилось как латинское — более свежее, чем контроверсии; и о «декламациях» ничего не найдем ни у одного древнего автора до Цицерона и Кальва» (Сенека, Контроверсии, I, вв. 12)[57].

Контроверсии из реальных, исторических или общефилософских становились со времен Плотия Галла[58] все более вымышленными и, по словам Тацита, «никоим образом не соприкасающимися с действительностью словесными схватками» («Диалог об ораторах», 31). Реальные судебные процессы они теперь напоминали все меньше и меньше. А если темы изредка касались исторических событий или лиц, то неистощимое воображение ритора расцвечивало более или менее правдоподобную ситуацию недостоверными, невероятными деталями[59].

Разумеется, и сюжеты старых контроверсий не всегда были связаны с жизнью, а сюжеты новых изолированы от нее. Они по-своему отражали свой век, затрагивая достаточно современные проблемы собственности, наследственного права и усыновления, брачных отношений и отношений отцов и детей, положения рабов, вымогательств и различных уголовных преступлений. И четкой разделительной линии между старой и новой риторикой проводить не следует. В этот переходный от Цицерона к «новому стилю» период традиционализм и новаторские тенденции сосуществуют, еще не превалируя одно над другим. Практическое красноречие еще не истощилось настолько, чтобы уступить свое место показному: orationes соседствуют с declamaliones.

В судах еще звучат прежние республиканские мотивы — похвалы защитникам свободы и порицания тиранов, выражаются республиканские симпатии, порой даже неприкрыто, а чаще косвенным и завуалированным образом. В риторских школах еще выступают ораторы, сохранившие дух независимости и республиканские традиции, такие как Тит Лабиен и Кассий Север — представители антимонархической сенатской оппозиции, осуждавшие нравы своего времени и впоследствии жестоко поплатившиеся за это (сочинения первого были сожжены, второй отправлен в пожизненную ссылку на Крит); и даже среди риторов-декламаторов Альбуций Сил взывает к статуе Марка Брута, «законов и свободы творца и блюстителя» (Свазории, VI, 9), а Порций Латрон отваживается, рассуждая об усыновлении, сказать в присутствии Агриппы и самого Августа, намеревавшегося усыновить детей Агриппы: «Вот уже низкорожденный через усыновление становится знатным» (Контроверсии, II, 4, 12). Но представители практического красноречия (тот же Кассий) оказывались неважными декламаторами, а представители школьного, эпидейктического — не могли успешно выступать в судах центумвиров (Латрон).

На форуме оратор обращался к людям, заинтересованным в деле и влияющим на его исход, — в школе он обращался к слушателям, от которых не ждал ничего, кроме одобрения и аплодисментов за свою peritia dicendi. К сути разбираемого казуса риторы были безразличны. Выход за пределы обычных жизненных ситуаций и отношений, мир условных персонажей, воображаемых законов мог развлечь слушателей, но волновать риторов он не мог. И ораторов и слушателей занимали лишь изобретательность в подборе доводов, оригинальность освещения темы, искусность речи. Это и понятно: первым приходилось изображать различные эмоции в выступлении pro или contra вымышленного лица в мнимом процессе, вторым воспринимать этот нереальный мир несуществующих персонажей, поставленных в необычные ситуации.

Декламация становилась не средством к достижению цели, а самоцелью; стилистические изыски и внешние эффекты речи существовали в ней как бы сами по себе, как нечто отдельное, вокруг какой угодно, пусть даже абсурдной, темы, обыгрываемой на разные лады, с целью возбуждения внимания слушателей. Декламации профессиональных риторов заполняли досуг публики, не занятой теперь политическими делами. Они были теперь своего рода театральным зрелищем, где выразительность голоса, жест и мимика ценились в риторе, как в актере. Декламатор, подобно актеру, перевоплощался в характер вымышленного героя. «Едва ли даже комедианту случается играть столько ролей на сцене, сколько им в декламациях», — говорит Квинтилиан, осуждая декламаторов, представляющих детей, отцов, богачей, стариков, суровых, кротких, скупых, суеверных, трусов, насмешников (Контроверсии, III, 8, 51).

Новое содержание закономерно выливалось в новую форму. Небывалому, условному миру отношений и ситуаций вполне соответствовал входивший теперь в моду аффектированный, рубленый, сентенциозный стиль, присущий азианизму с его необычными сочетаниями слов, антитезами, интенсивной орнаментацией, введением общих мест, красочных описаний и моралистических заключений. Экстравагантная живая манера произнесения и сентенциозный блеск встречались с энтузиазмом.

Так риторика в этот период сближалась с театром и поэзией, используя их специфические средства выражения в своих эстетических целях, и в свою очередь влияла на них. Смысл, eloquentia расширился, стал многозначным, применяясь теперь почти ко всей литературе. Сенека Старший, характеризуя красноречие как «обширное и разнообразное искусство» (там же, III, вв. 11), убежден, что оно «снабжает оружием даже тех, кого не готовит для самого себя» (там же, II, вв. 3). Декламации оказывали влияние на различные литературные жанры — и на поэзию, и на повествовательную прозу. В частности, они послужили пробуждению интереса римлян к новелле, разновидности нового литературного жанра — романа и послужили его развитию. «Стилистический опыт риторики позволил отделать язык и слог романа в соответствии с требованиями «высокой литературы»… психологический опыт риторики с ее этопеей и техникой убедительности позволил придать эффектную выразительность изображению чувств»[60]. Риторическая манера выражения оказала влияние на стиль последующих римских писателей, прославивших эту эпоху: следы риторического образования видны в языке Овидия, Лукана, Веллея Патеркула, Флора, Сенеки-философа и многих других[61]. Само искусство декламации высоко оценили гуманисты Ренессанса Эразм Роттердамский и Томас Мор[62].