Я сидел на кровати и смотрел в пол, свесив голову. Дурно проведенная ночь, алкоголь со снотворным свинцовой тяжестью давят на затылок. Я сидел и разглядывал свои ботинки, словно чужие, будто это неизвестно чья стоптанная пара, оставленная у мусорного бака. В туалете я присел на краешек унитаза, чтобы осмотреть пистолет. И тут меня осенило: ключ — в правом ботинке, в щелке между каблуком и подошвой. Я наклонился — к горлу подступила тошнота, голова закружилась, ботинки будто упали на дно колодца. Подцепив ключик за зазубренный край, я вытащил его и, как некую таинственную монету, принялся изучать, положив на ладонь.

Пора было уходить. Нужно выйти из дома, который ничей, покинуть стерильный пейзаж ничейной земли с панельными домами и лесом антенн на крышах, совершенно не похожий на город, на Мадрид. Из зеркала платяного шкафа на меня смотрело отнюдь не благородной бледности лицо, заросшее щетиной, серые воспаленные глаза с расширенными зрачками. Прошлая ночь была обманом, усугубленным возвращением в прошлое. Я пересчитал монетки: уверенности, что этой суммы хватит на метро, не было. Я вышел на улицу — встречные прохожие замедляли шаг, косясь на мой измятый и испачканный плащ, расстегнутую рубашку, небритое лицо. Шляпу я надвинул поглубже, на глаза, чтобы никто в них не заглядывал, но сам в переходах и вагонах метро внимательно осматривал все лица, стараясь вовремя заметить замаскированного шпика: не стоило исключать, что паспорт и ключ от камеры хранения мне оставили именно для того, чтобы направить в нужном им направлении. Думал я и о девушке, вновь и вновь прокручивая в голове единственный вопрос, который хотел ей задать и на который она, по-видимому, никогда уже не ответит. Она по-прежнему возникала перед моими глазами: вот она полулежит на постели в темно-синем платье, из-под юбки выглядывают призрачно-белые ноги, вот она протягивает мне отраву забвения как должное, как то, чего сам я даже не осмелился пожелать.

Но хотелось мне в тот момент только одного: ускорить забвение, разорвать колдовство прошлой ночи. Если я добьюсь успеха, память моя станет холодной и гладкой, как лед на поверхности озера. О забвении, не о прощении — вот о чем молят, преклоняя колени и прикрывая глаза перед образами. Однако на перронах и эскалаторах, потом в вестибюле станции метро «Аточа» толпа являла собой трясину лиц, в которой тонуло и мое лицо, и одежды, столь же измятой и темной, как и та, что была на мне; и на всем, на чем только ни останавливался мой взгляд, лежала печать признания вины за подлость ночи, словно дневной свет так и не отменил ее — свет, который, казалось, едва пробивался сквозь грязные стекла, свет, в котором трудно дышать, свет, загнанный под железные своды, словно в мире умирающего солнца. У входа в камеру хранения стоял полицейский в серой форме. Я прошел мимо, он на меня даже не взглянул. Страх проступал какой-то липкой субстанцией, гнусным стимулом к покорности и благодарности.

Я чуть помедлил, не сразу открыл металлическую дверцу ячейки, рисуя в воображении пустоту. Однако дорожная сумка оказалась на месте — ничуть не изменившаяся, хранившая мне верность, она благоухала чистым бельем и кожей, словно в ней обитал призрак моего дома, тихонько нашептывая сказки. Хватило бы всего нескольких слов, чтобы эта мадридская ночь канула в Лету. С чувством облегчения я убедился, что деньги все еще лежат там, куда я их положил. Однако даже толстенькая пачка английских купюр не показалась мне большей ценностью, чем набор туалетных принадлежностей и чистые, аккуратно сложенные рубашки. Побриться, и как можно скорее, — вот что являлось в тот момент настоятельной моральной необходимостью. И я совершил это действие — в том же туалете, где в прошлый приезд у меня состоялась встреча со связным. Никогда в жизни я уже не увижу никого из них. Пусть хоть обыщутся, пусть проклинают. Сменю номер телефона, буду отсылать обратно все их цветные открытки с пейзажами. Когда мимо проходил поезд, стены подрагивали, на палу стояли лужи и валялись обрывки газет. Но когда я стал мыть руки, потом лицо, отчетливо заявил о себе аромат привезенного из Англии мыла, и в процессе бритья, когда с моего лица постепенно исчезали и признаки усталости, и серая тень щетины, во мне начало возрождаться то чувство неуязвимости, обладанию или симуляции обладания которым я так долго учился, ища подтверждения в чужих взглядах. Отражение в зеркале методично преображалось. Выбритый подбородок, белоснежные манжеты чистой рубашки — прежнюю я выбросил, — шелковый галстук, все еще покрасневшие глаза и странно расширенные зрачки, словно только в них и задержались пагубные следы прошлой ночи.

Часы на вокзале показывали половину первого. Я вспомнил, что есть вечерний рейс на Лондон — в шесть. Еще добрых пять часов, притом что на это я не подписывался. Скорее всего, придется все же доиграть в этом спектакле отведенную мне роль. Кто-то наверняка идет за мной по пятам, но меня это не слишком беспокоило и было бы даже на руку, поскольку в глазах и в представлении сидящего у меня на хвосте все мои действия предстанут вполне мотивированным намерением, не имеющим отношения к действительности. Я зашел в банк обменять деньги, и клерк заговорил со мной в той манере, которую обыкновенно используют в общении с иностранцами — громче и медленнее, четко выговаривая слова. Пока меня обслуживали, с дальнего угла офисной стойки какой-то человек средних лет внимательно изучал мое лицо. Однако я не испанец, поэтому задержать меня не могли. Потом я прошел по широкому и совершенно пустому тротуару мимо Ботанического сада — никто за мной не следил. Из-за ограды тянуло терпким духом вскопанной земли и влажной древесной коры. В аэропорт нужно приехать к пяти. Я перешел на другую сторону Пасео-дель-Прадо, к отелю «Насьональ», и спросил там номер.

Ощутив под ногами толстый ковер, заглушивший все звуки, я почувствовал, что совершаю переход из одной своей жизни в другую, ни одна из которых не есть правда. Все размывалось и таяло, как ночь на рассвете, как безмерная усталость тела в горячей воде, когда, закрыв краны над заполненной до краев ванной, я погрузился в воду так же мягко и незаметно, как погружаешься в сон, а потом всплыл на поверхность и больше не двигался, закрыв глаза и слушая легкий плеск воды.

Очень медленно я вдыхал и выдыхал густой, насыщенный паром воздух, жемчужно-белый, словно облака, на которые я буду смотреть из овального иллюминатора, когда самолет поднимется над ними, и с предобморочной благодарностью воспринимал каждую минуту покоя, поглядывая на свое распластанное длинное тело, выступавшее из пены, простертое и живое, подобное белесому морскому существу, шевелящемуся в водорослях, поднимая со дна тонкий песок. Пар сгущался полупрозрачными призраками. Перед моими глазами вставали лица, впервые увиденные в последние дни: пятно одного лица преобразуется в другое так же, как облако сперва обретает форму львиной головы, потом предстает замком, затем — профилем с монеты и наконец расползается на отдельные белые клочья. Лицо того мужчины, что вез меня из аэропорта Флоренции, представало во всех деталях, а несколько секунд спустя начинало стираться и обретало черты Берналя, а те замещались чертами рецепциониста из флорентийского отеля «Париж», и все они на краткий миг являлись очень отчетливо, но тут же расплывались, чтобы немедленно обернуться другим лицом, теперь уже лицом Луке, потом — лицом Андраде с фото из фальшивого паспорта и еще одним, тем, что возникло в прямоугольнике смотровой щели ночного клуба «Табу». Наконец все они сошлись в одной точке, как сходятся галереи музея, в котором хранится всего один портрет, однако портрет непреходящей ценности, — лицо Ребеки Осорио, ее такой желанной копии из будущего, вернувшейся ко мне из тьмы прежних лет и воспоминания прошлой ночи, вновь настойчиво затребовавшего разрешения.

Я закрывал глаза, но все равно видел ее — она медленно вырастала над водой эманацией моего тела и горячего пара, тянущимся ростком, я сжимал крепче веки — и перед моим мысленным взором вновь возникал мгновенный блеск ее наготы, хрупкое мертвенно-бледное тело в голубом свете прожекторов: голова вдруг резко откинулась назад, словно чья-то невидимая рука схватила ее сзади за волосы и дернула. Сверкая пеной, росла она вверх, рожденная из завихрений воды, узлом крепясь к моему животу продолжительным спазмом, горячая и в то же время воображаемая, несуществующая, предлагающая себя и в то же время отталкивающая, как женщины на порнографических открытках. И вдруг меня охватил ужас при мысли, что она вовсе не недоступна. Я вылез из ванны, содрогаясь от холода и желания, увидел свое бледное тело, расколотое на куски в запотевшем зеркале, и в памяти моей всплыли цифры, нарисованные на запотевшем стекле такси привратником ночного клуба «Табу». Теперь я сам вывел их на стекле, как буквы волшебного и таинственного имени, страшась и желая, чтобы цифры немедленно исчезли из моей памяти, как только просохнет зеркало. Стекло прояснилось, словно солнце рассеяло туман, однако номер, намертво впечатанный в память, никуда не делся.