Он не был одним из тех одиноких пьяниц, что терзаются осознанием вины: пил он исключительно для того, чтобы получить право смотреть на нее, а позже, с той ночи, когда она впервые заметила его присутствие, стал пить для того, чтобы набраться смелости и выдерживать ее взгляд, избравший именно его так же неотвратимо, как горе или счастье выбирают из огромной толпы кого-то одного. Она стала смотреть на него, не сводя глаз, с того мгновения, когда вспыхивал свет рампы, черпая силы в чувстве жалости к кому-то, кто, без всякого сомнения, был слабее ее, получая возникающее непроизвольно мстительное удовольствие от его возбуждения, вызванного ею, соответствовать которому она не собиралась. Он был совсем рядом с ней, внизу, в одном шаге, затопленный тьмой зала, и когда она шла к микрофону, ей казалось, что так же отчетливо, как подрагивающие под каблуками подмостки, она воспринимает его чувства, пробуждаемые ее близостью и взглядом. Ее укрепляла открывшаяся возможность видеть его слабым, поверженным: много ночей черпала она силы в его безвольном созерцании, дарующем ей долгие минуты храбрости. В тот первый раз, когда она не увидела его на обычном месте, ее пронзил страх. И она заставила себя думать, что за маленьким столиком у самой сцены больше никогда никто не появится и что ей на это наплевать. Но прошла неделя, и его возвращение взволновало ее намного сильнее, чем она сама могла бы себе представить. Она вышла на сцену петь — мужчина в темно-синем костюме и с траурным галстуком во все глаза смотрел на нее с таким же, как и прежде, напряженным выражением отчаяния и нежности в глазах.

В ту же ночь, когда она вышла из клуба, он был там: стоял и ждал ее в подъезде на другой стороне улочки, стоял без пальто, несмотря на приближение леденящего кровь рассвета. Но, увидев, что она направилась к такси, он не сделал тех немногих шагов, которые, как она надеялась, он сделает, и все так же стоял и смотрел, как она уезжает, словно провожал отчаливающий от пристани пароход. Спустя несколько ночей ожидание это стало обычаем, привычкой отчаянной, нерассуждающей верности. Он стоял на одном и том же месте и курил, не подавая ей знаков и не приближаясь к ней, и с некой робостью подростка делал вид, что не замечает ее. В конце концов она сама перешла улицу и заговорила с ним. Но Андраде не ответил — он только смотрел на нее, замерев от страха, и молчал.

— У него голос в горле застрял, — с удовлетворением вспоминала она. — Или не голос, а этот его странный акцент.

Некоторое время мы пили молча. По глазам ее было видно, что воспоминания об Андраде не закончились и тогда, когда иссякли слова. В бессмысленном поединке мы мерялись взглядами: не мигая и не шевелясь, с каждой минутой все более чужие друг другу, разделенные пропастью отсутствия Андраде и подозрением, что ни один из нас не увидит его ни этой ночью, ни когда-либо в будущем. Молчание и холод очень медленно захватывали нас. Она подняла с пола шубу, закуталась в нее, а потом подошла к окну.

— Он должен появиться, — сказала она, прижавшись лбом к стеклу. — Идти ему больше некуда.

Я поднялся, подошел и встал рядом с ней. В соседних домах кое-где светились огни — окна тех, кто не спит или же встает задолго до рассвета.

— А что, если он вам больше не доверяет? — спросил я. — Полиция обнаружила магазин. Он мог подумать, что это вы сдали его.

Взбешенная, она резко вскинула руку с намерением ударить. Я перехватил запястье, прижал ее к себе, и в дрожи ее тела внезапно ощутил энергию ненависти, бьющую через край. Так же смотрела на меня другая женщина, много лет тому назад, с такой же холодной яростью в глазах. В те секунды, когда наши тела, прижавшись друг к другу, дышали в унисон, взяв временную передышку в обессилившей нас борьбе, девушка вновь стала похожа на Ребеку Осорио, и за теми словами, которыми она плевалась в меня, мне слышались слова той, другой, что прозвучали тогда в проекторской «Универсаль синема», когда исчез Вальтер, а я, разыскивая его, ворвался в тесную каморку, сжимая рукоятку ножа, спрятать который не успел.

— Он ушел, — сказала Ребека Осорио. — Вы оба — ты и Вальдивия — думали, что он позволит убить себя. Но вы ошиблись. Вальтер сильнее вас.

Я ничего не ответил. Глаза ее не отрывались от меня, будто обладая властью обратить в статую того, кто рискнет окунуться в эту безбрежную синь. В кармане пиджака рука моя по-прежнему сжимала рукоятку ножа.

— Вонзи его в меня, — сказала она. Ясновидение ненависти позволяло ей читать мысли и видеть скрытое. — Убей меня и скажи своим, что предатель — я.

Нет, не она бросала мне тогда вызов, а свет ее глаз, ярость и красота ее тела, дрожавшего от напряжения под тканью блузки и широких, мужского покроя, брюк. До того момента я смотрел на нее с осознанием недоступности и обмана, как на женщин из кинофильмов — тех недоступных женщин, которых нельзя коснуться, несуществующих в реальном мире. В тот день, в тот последний раз, когда я видел ее, она возвысилась передо мной в экзальтации почти непристойного порыва телесного безумия. Влажные губы дрожали, волосы рассыпались. То новое, что в ней потрясало, явилось ужасающим преображением любви. Я повернулся, выбежал из кинотеатра и еще две недели разыскивал Вальтера. И никогда не раскаивался в том, что убил его. Я позабыл и его лицо, и его имя, однако целые годы бессонных ночей ушли на то, чтобы мне перестали мерещиться повсюду глаза Ребеки Осорио.

Избавиться от них было невозможно: вот и теперь они смотрели на меня с лица другой женщины, пылая той же ненавистью. Я выпустил руку девушки. На моей коже остались следы ее ногтей. Мы перемещались по комнате, глядя друг на друга с животной подозрительностью.

— Расскажите мне о том мужчине, — сказал я. — Который все время курит. Он тоже каждую ночь ходит смотреть на вас. У него есть ложа. Никто не видел его вблизи, зато он видит все. Он выследил Андраде. Узнал его. Подкупил вас, чтобы устроить ему ловушку. Вы боитесь его, как и все остальные. Все знают, кто он, но никто не решается назвать его имя. Ему что-то нужно от вас, но не то, что можно получить за деньги, не то, что покупают другие.

— Я не знаю, кто он, — сжавшись под шубой, девушка отступала к стене. — Он таскается к нам каждую ночь, я спрашивала о нем у хозяина, но тот ничего не хочет о нем говорить. Никто не может приблизиться к нему. Никто не видит, как он входит и как выходит.

— Вы говорили, что знаете его. Уже не помните? Вы сказали это ему — вечером, в магазине.

— Он мне пригрозил. Он убьет меня, если захочет. Может сделать так, что меня убьют.

— Назовите его имя.

— Вы его и так знаете.

— Я хочу услышать его от вас. Сейчас-то он не может вас услышать.

— Нет, может. Он слышит все и все видит!

Ужас исказил ее черты, как будто мистификация ночного макияжа распалась при свете дня. Губы скривились — глупо, уродливо, и она тяжело задышала, как будто вот-вот заплачет. Взяв ее за плечи, я мягко усадил девушку на диван. Плеснул виски в стакан и дал ей его прямо в руки, но ее так сильно трясло, что она не могла его удержать.

— Комиссар Угарте, — произнося это имя, она выдохнула и откинулась назад, словно сдаваясь.

— Откуда вы знаете, что это он?

— Андраде сказал. Именно Угарте вел допросы, когда его задержали.

— Андраде видел его лицо?

— Ни один задержанный не может видеть его лица. Им завязывают глаза или светят в лицо очень яркой лампой. Но Андраде видел, как он курил, в темноте.

— Вы были сейчас с ним? — Я сел рядом и вынудил ее поднять голову и посмотреть мне в глаза. — Вы были с комиссаром Угарте, прежде чем прийти сюда?

Она сказала, что нет, и вывернулась, оставив мне шубу. У меня появилось искушение спросить, была ли она с кем-то другим. Именно этот вопрос никогда не посмел бы задать ей Андраде. Она отхлебнула виски и вытерла губы рукой, размазав по щеке красную помаду. Наверняка он тоже подолгу ждал ее, точно так же, как я сейчас, и сидел на этом же диване, борясь со сном и унизительной для него, невольно возникающей в воображении картинкой: она в объятиях других мужчин. Взяв бутылку и пустой стакан, она повернулась ко мне спиной и отправилась в спальню. На пороге обернулась и посмотрела на меня. Так, будто оглядела пустую комнату.