А потом, три года назад, он вернулся в Англию в разгар лондонского сезона. Он прибыл в город в компании другого офицера, младшего сына известной светской дамы Марианны Феллоуз, графини Денхолм. Ему было передано приглашение на следующую ночь. Музыкальный вечер, как сказала леди Денхолм.

“Ничего слишком формального, полковник Конрад, но я хотела бы призвать офицеров приходить, когда они в городе”.

Капитан Феллоуз был застенчив, но ободряющ, заверив своего старшего офицера в частном порядке, что вечер не будет пустой тратой времени. “Моей матери всегда удается найти одну или двух выдающихся исполнителей среди всех этих юных девчонок, бренчащих на арфе и выкрикивающих итальянские любовные песни”, - сказал он.

Себастьян прибыл в середине вечера в своей парадной форме, сознавая, что в ней он выглядит намного больше, намного устрашающе. Он был не в настроении обмениваться вежливыми любезностями об Индии. Его присутствие было проявлением вежливости по отношению к матери капитана Феллоуза, не более того. Он сидел на заднем сиденье с мрачным лицом, слушая небольшую подборку певцов и музыкантов, большинство из которых, как и ожидалось, были молодыми леди, стремящимися продемонстрировать свои скудные таланты.

Но когда последняя молодая леди закончила играть на пианино и сделала реверанс перед небольшой толпой, джентльмен впереди поднялся на ноги. “Послушайте, леди Денхолм, ” обратился он к хозяйке. -Почему вы не попросили мисс Стаффорд петь?”

Последовал короткий обмен смехом между леди Денхолм и несколькими джентльменами в зале. Поклонники мисс Стаффорд, предположил Себастьян.

Он не ошибся.

Только тогда он увидел ее. Она сидела в дальнем правом переднем углу, скрытая среди огромных вечерних платьев с пышной юбкой окружавших ее дам. Она встала, явно смущенная всеобщим вниманием, но без ложной скромности. У нее были роскошные каштановые волосы, искусно уложенные заколками, инкрустированными драгоценными камнями, и самые голубые глаза, которые Себастьян когда-либо видел. Она повернулась и улыбнулась толпе. Искренняя улыбка, несмотря на ее румянец, и которая показала наличие двух очаровательных ямочек на щеках.

И он был околдован. Не потому, что она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел, хотя она была довольно хорошенькой, а потому, что она буквально искрилась теплом и светом. Она одарила своих поклонников взглядом, полным добродушного упрека, а затем, перекинувшись парой слов с хозяйкой, подошла к пианино.

“Кто будет аккомпонировать мне?” спросила она.

Не утруждая себя ожиданием других добровольцев, девушка с волосами цвета черного дерева вышла из толпы и скользнула к месту за пианино. Пенелопа Мэйнуэринг, узнал он позже. Бриллиант чистой воды и закадычный друг Сильвии.       “Что ты будешь петь, Сильвия?” - спросила она голосом, буквально сочащимся скукой. “Балладу? Народную песню? Песню матросов?”

Все посмеялись над этим.

“Ирландский дух”, - ответила Сильвия. “Поверьте мне, если все эти очаровательные юные прелести. Потому что онf короткая, а мы все с нетерпением ждем ужина”.

Джентльмены запротестовали, самый громкий из них потребовал длинную песню о любви. Это был виконт Годдард. Худощавый, несколько бледноватый аристократ, по сравнению с которым его Себастьяна казался настоящим крупным грубияном.

Но тогда он не ревновал. Он знал ее недостаточно хорошо, чтобы ревновать. Он был просто околдован. Просто зачарован.

А потом она начала петь:

Поверьте мне, если бы все эти очаровательные юные прелести,

На которые я с такой любовью смотрю сегодня,

Изменились бы к завтрашнему дню и исчезли в моих объятиях,

Как исчезают волшебные подарки.

Ты все еще была бы обожаема, как в этот момент,

Пусть твоя красота увянет,

И вокруг дорогой руины каждое желание моего сердца

Все еще будет обвиваться зеленью.

У нее был низкий, бархатистый голос. Столь же веселый, сколь и соблазнительный. Она глубоко засадила крюк ему в грудь и начала медленно, неумолимо тянуть. Он наклонился вперед на своем сиденье, не сводя с нее глаз. Ее собственные голубые глаза блуждали по комнате, ни на ком не фокусируясь, пока она пела:

Пока красота и молодость принадлежат тебе,

А твои щеки не осквернены слезами,

Невозможно познать пыл и веру души,

Которым время лишь сделает тебя более дорогим.

Нет, сердце, которое по-настоящему любило, никогда не забывает,

Но так же по-настоящему любит до конца,

Как подсолнух обращаеся к своему богу, когда тот садится,

Тот же самый взгляд, который она обращает на него, когда тот снова восходит.

В конце песни он подошел к леди Денхолм и попросил представить его. А затем, в течение следующих двух месяцев, он ухитрялся быть везде, где была Сильвия Стаффорд. Балы и званые ужины, Креморн-Гарденс и театр, пикники в парке и даже проклятая библиотека.

Не то чтобы ему потребовалось два месяца, чтобы осознать свои собственные намерения.

Он понял, что любит ее, в течение первых двух недель. Оставшееся время он провел в Лондоне, пытаясь с помощью различных мер точно определить, что она чувствовала к нему.

Только в ту последнюю ночь в саду Мэйнуаринга он осмелился давить на нее. Сначала попросив прядь ее волос. Затем, поцеловав ее. После этого она подняла свои маленькие ручки, чтобы обхватить его лицо, отчего он почти потерял дар речи, когда она поцеловала его в ответ.

“Интересно, скольких юных леди вы целовали в залитых лунным светом садах?” она спросила.

“Никого, кроме вас, мисс Стаффорд”,- честно ответил он ей. “Никого, кроме вас.”

Вскоре после этого он вернулся с ней в бальный зал в состоянии эйфории только для того, чтобы быть мгновенно захваченным виконтом Годдардом, с которым Сильвия, по-видимому, обещала станцевать следующий вальс. Себастьян прислонился к стене в углу бального зала и наблюдал за ними, сопротивляясь почти непреодолимому желанию схватить Годдарда за шкирку и встряхнуть, как наглого щенка, которым он и был.

На следующее утро он выехал из Англии в Марсель, отправившись по сухопутному маршруту, который должен был привести его в Индию.

Оказавшись там, он был занят своими обязанностями с рассвета до заката, а часто и дольше. Стычки, как крупные, так и мелкие, утомляли его и он часто получал ранения. Ужасы восстания угнетали его дух. Но Сильвия Стаффорд никогда не выходила у него из головы. Однажды вечером, когда они стояли бивуаком за городом или теснились вместе в каком-нибудь кишащем паразитами военном городке, он написал ей. Сначала почтительно. А потом, с нарастающим отчаянием.

Именно Годдард завоевал ее — по крайней мере, так он думал, когда ее письма так и не пришли. Себастьян мучил себя образами их двоих вместе, размышляя о тех временах, когда он наблюдал, как они танцуют или катаются в парке. Осознав, что у нее вообще никогда не было никакого интереса к неуклюжему кавалерийскому офицеру. Что, весьма вероятно, он навязал ей свою компанию, а она была слишком вежлива, чтобы сказать ему оставить ее в покое.

Но это было не так.

Она писала ему. Она даже проверяла газеты, беспокоясь, что он был ранен или убит. И все это время она верила, что именно он бросил ее. Что он игнорировал ее письма. Или, что еще хуже, был настолько оскорблен ими, что с отвращением отвернулся от нее.

Хотя, что она могла написать, чтобы оскорбить его, он понятия не имел. Не было ничего, что она могла бы сказать или сделать, чтобы оттолкнуть его. Он был наполовину без ума от нее. И все же, когда они разговаривали в картинной галерее, Сильвия, казалось, была убеждена, что их отношения закончились из-за того, что она сказала в своем первом письме. Что, черт возьми, это могло быть? И почему, черт возьми, она думает, что этого было бы достаточно, чтобы оттолкнуть его? Если только...