Мисс Стаффорд вгляделась в его лицо.

- Почему нет?

Он мог бы легко найти оправдание, действительно, он очень хотел этого, но что-то в позднем часе и интимности их разговора заставило его быть честным.

- Этот шрам, здесь...

      Он провел пальцем вдоль шрама, который тянулся от глаза вниз к уголку рта. - Он приглушил чувствительность на большей части этой половины моего лица. Не всю, заметьте, но достаточно, чтобы есть и пить в компании было ... неприятно.

Ее темные брови сошлись на переносице. Он увидел, как в глубине ее голубых глаз медленно зарождается понимание.

- О, Себастьян.

Это был первый раз, когда он услышал, чтобы она назвала его по имени. Это было поразительно интимно. Его грудь сжалась от прилива удовольствия, которое было почти болью.

Осознавала ли она, что сделала это? Он так не думал. И он не собирался привлекать к этому ее внимание.

- Тебе не нужно жалеть меня, - сказал он.

- Это не жалость.

Она провела рукой по щеке. Только тогда он понял, что из ее глаз выкатилось несколько слезинок. Он застонал.

- Пожалуйста, не надо.

- Я ничего не могу с этим поделать.

- Можешь, - заверил он ее. По крайней мере, он надеялся, что она сможет. Ее тихие, полные достоинства слезы произвели на него совсем иное действие, чем эмоциональная драма его младшей сестры. Если она в ближайшее время не возьмет себя в руки, он очень боялся, что сделает что-нибудь фатально нелепое. Что-нибудь глупое и сентиментальное, например, обнимит ее и изольет ей свое сердце.

- Мне очень жаль, - сказала она. - Я не плакса. Все это просто так ошеломляет. Она вытерла последние слезы рукавом халата.

- Полагаю, ты не считаешь, что я имею право плакать из-за тебя.

- В отличие от кого? Джулии?

- Неужели больше никого нет?

Когда-то он мог бы посмеяться над такой нелепой мыслью. Однако теперь он не находил ничего особенно смешного в ее ложном предположении.

- Ты имеешь в виду женщину?

Она коротко кивнула ему. Свет свечей играл на ее волосах, превращая каштановые пряди в рыжие и золотые.

- В моей жизни нет женщины, - сказал он. - Я был здесь один весь последний год, и компанию мне составляли только слуги. И Милсом, конечно.

- Он был твоим денщиком, пока ты был в Индии, не так ли?

- Да.

- И — после того, как ты был ранен — он был единственным, кто заботился о тебе?

- Если под заботой ты подразумеваешь, что тебя преследуют и терзают, тогда да. Он заботился обо мне. Он так заботился обо мне, что временами мне было трудно удержаться от того, чтобы не убить его.

Она посмотрела на него, слабо улыбнувшись на мгновение, прежде чем выражение ее лица снова стало серьезным.

- Можно мне коснуться твоего лица? - полушепотом спросила она.

Себастьян замер. Правильно ли он ее расслышал? Конечно, нет!

- Прошу прощения?

- Я бы хотела прикоснуться к твоему лицу, если можно. - Она покраснела. - Если… Если ты не возражаешь против этого.

Его сердце бешено колотилось.

- Я не возражаю, - тихо сказал он. - Но почему?

- Разве имеет значение, почему?

Его грудь поднималась и опускалась от прерывистого дыхания.

- Нет, - сказал он. И это была правда. Часть его жаждала ее прикосновений с того момента, как он увидел ее за дверями своих комна. Страстно желая этого так же, как он жаждал услышать бархатный звук ее голоса.

- Нет, это не имеет значения.

Она придвинулась к нему, теперь так близко, что ее ноги касались его ног, объемные складки ее халата собрались вокруг его обутых в сапоги ног. Она подняла одну тонкую руку к его лицу только для того, чтобы остановиться на полсекунды, прежде чем прикоснуться к нему.

- Я сделаю тебе больно?

- Нет. - Его голос был хриплым шепотом.

А потом она очень нежно коснулась кончиками пальцев шрама сбоку от его правого глаза. Ее прикосновение было теплым, мягким и душераздирающе нежным. Он попытался сосредоточиться на своем дыхании. Невыполнимая задача, когда она начала прослеживать дорожку его шрама вниз по щеке.

Ее лицо было всего в нескольких дюймах от его собственного, освещенное мерцающим светом свечей. Он мог видеть каждую едва заметную перемену в выражении ее лица. Легкое движение ее темных бровей, дрожь приоткрытых губ, румянец, выступивший на ее щеках. От нее пахло фиалками. От нее всегда пахло фиалками. Это был тонкий аромат, который исходил от ее кожи и волос, смешиваясь с ее собственным уникальным ароматом, создавая смесь, которая была одновременно сладкой и волнующей. Аромат затронул что-то глубоко в его груди.

Неужели так пахли ее письма?

Он почувствовал укол раскаленного добела гнева. Проклятый Родерик Стаффорд! Был ли он виновником этих последних трех лет страданий? Если так, Себастьян горячо надеялся, что мерзавец горит в аду.

- Это больно? - спросила она, ее пальцы колебались возле его уха.

- Нет.

- Ты хмурился.

- Да? Прости меня.

Он сделал усилие, чтобы не звучать так, как будто ее нежная забота потрясла его до глубины души.

- Ты можешь продолжать.

Она наклонилась ближе, проводя пальцами по его уху.

- Это был не один удар саблей, - заметила она, нахмурив брови. - Вот этот.

      Она медленно проследила от его уха до края челюсти, ее пальцы остановились на воротнике его рубашки, чтобы задержаться на его горле.

- И этот.

      Она снова поднесла руку к его глазу и проследила за толстым шрамом до самого уголка рта.

- Какой был первым?

- Тот, что у меня на лице. Тот, который отрубил мне ухо и чуть не перерезал мне горло, был потом.

- Кто это сделал? Это был один солдат?

- Сипай-отступник. Да. Я думаю, что да. К счастью, я был оглушен после первого удара и почти не почувствовал второго.

- Ты был на своей лошади?

Больше не довольствуясь тем, чтобы проводить кончиками пальцев по его шрамам, мисс Стаффорд поднесла всю свою руку к его щеке. Это напомнило ему, довольно болезненно, о том, как она ласкала его лицо той последней ночью в саду Мэйнуаринга. Это было воспоминание, которым он жил в течение долгих трех лет. Воспоминание, которое бледнело по сравнению с реальностью.

- Да.

- Где это произошло?

- При осаде Джханси в 58-м году.

Она провела подушечкой большого пальца по правому уголку его рта.

- Ты чувствуешь это? - тихо спросила она.

Он с трудом сглотнул.

- Да.

Она провела большим пальцем по краю его верхней губы.

- А это?

- Сильвия...

- Как ты был дорог мне, - прошептала она.

Глубокая дрожь пробежала по телу Себастьяна. Он склонил голову, закрыв глаза, впитывая ее слова, как человек, слишком долго лишенный воды.

- Я собираюсь поцеловать тебя сейчас, - сказала она ему. В ее голосе отчетливо слышалась дрожь. - Только сюда.

      Она наклонилась вперед и прижалась губами к шраму на его скуле.

Себастьян прерывисто выдохнул.

- И сюда, - прошептала она, целуя уголок его слепого глаза. - И сюда тоже, я думаю.

      Ее губы коснулись неровного края его уха.

Он был неподвижен, как статуя, когда она прикасалась к нему, но когда она снова покрыла поцелуями шрам на его щеке, притягивая его ближе нежным нажатием руки, последняя нить контроля Себастьяна оборвалась. С тихим стоном он обнял ее за талию, погрузил пальцы свободной руки в ее волосы и повернулся, чтобы завладеть ее ртом.

Это был страстный, требовательный поцелуй, наполненный тремя годами горькой тоски. Губы Сильвии уступили ему, раскрываясь под его губами. И затем она растворилась в нем, одна рука все еще прижималась к его щеке, другая опустилась на его обнаженную шею, ее пальцы запутались в темных волосах на его затылке.

Он целовал ее и целовал. Исследуя чувственный изгиб ее губ и пробуя на вкус мягкие, внутренние уголки ее рта. Изуродованный шрамами уголок его собственного рта был не совсем послушен. Он знал, что она должна чувствовать неловкость, когда его губы двигались по ее губам. Но если она и чувствовала, то никак не подала виду. Вместо этого она была открытой, теплой и податливой, предлагая ему всю свою сладость. И да поможет ему Бог, он принял это. Все это. Он целовал ее до тех пор, пока в голове не осталось ни единой связной мысли. Пока он едва мог дышать от желания к ней.