Сынок, ты единственный, кому я могу сказать, ему я этого не сказала, что не могу стать женой убийцы.

Не могу стать вам мачехой.

И если есть все же какой-то бог, то он простит меня, потому что наверняка понимает, что такое честь.

Между прочим, он знал обо всем за два дня и мог бы предупредить меня.

Я конечно бы не сбежала, я сдалась бы сама, если б они попросили меня, я много чего для них делала; но не так, не такой ценой.

Моя мать зарабатывала на жизнь своим телом, сынок, была красавицей и при этом шлюхой, несчастной чахоточной пролетарской шлюхой, иногда продававшей себя за гроши, но все же она объяснила мне, что такое честь.

И если тебе этого не объяснили, сынок, то я тебе объясню.

Они ворвались, взломав мою дверь, вытащили меня из постели, вспарывали ножами обивку стульев, хотя кому, как не им, было знать, что у меня, которая отдала их конторе всю жизнь, они ничего не найдут, а ежели и найдут, то найдут такое, что свидетельствует против них; я отдала им всю свою жалкую жизнь.

Могла бы отдать, если бы был на свете какой-то бог, но его, увы, нет.

И за все, что случилось, кроме себя, мне винить некого.

Они надели на меня наручники, при этом нарочно разбудив своим шумом весь дом, чтобы знали, что даже гебешнице есть чего опасаться, завязали глаза и, пиная под зад, спустили меня с пятого этажа так, что на каждой площадке я считала лбом стены.

Забрали ее пасхальным утром, в тысяча девятьсот сорок девятом году.

А за день до этого твоя мать сообщила мне, что у вас в саду расцвели кусты «золотого дождя», и мы с ней веселились, наконец-то весна, щебетали по телефону, хотя она тоже знала.

Она знала, что ждет меня в ближайшие три дня, да я и сама догадывалась, только представить себе этого не могла.

Я об этом еще никому не рассказывала, да и не могла рассказать, потому что они меня до сих пор держат на крючке, но тебе, сынок, я все-таки расскажу.

Я была для них мелкой рыбешкой.

В управлении контрразведки она отвечала за техническое обслуживание конспиративных квартир – за отопление, мебель, уборку, за питание персонала, когда там кто-то жил.

Мое звание было гораздо выше, чем должность, которую я занимала, и я им понадобилась только для полноты картины, чтобы среди обвиняемых был хоть кто-нибудь, связанный с конкретными практическими задачами.

До сих пор жалеет она только об одном – что не устроила им кровавую баню, не перестреляла как бешеных псов.

Чтобы схватить пистолет, время у меня было, но я думала, что это какая-то ошибка, недоразумение, которое можно легко прояснить.

Но сейчас они меня уже не обманут.

Они следят за каждым моим шагом, я у них во всех списках.

К себе они меня не пускают, но и выйти куда-нибудь не дают.

И куда я могла бы пойти?

Соседи по дому знают только одно: что я сидела.

Но в любой момент они могут распустить слухи, что я из органов.

Она приложила палец к губам и, поднявшись, знаком велела мне следовать за ней.

Мы вошли в ванную, где она спустила воду и открыла все краны; все углы были завалены грязным бельем.

Хихикая, она прошептала мне на ухо, что они хотят ее отравить, но она не дура.

Ее губы щекотали мне ухо, и холодное стекло очков касалось моего виска.

Но, к счастью, ее соседка тоже кое-что понимает, и каждый день приносит ей молоко из другого магазина.

Молоком это сделать проще всего.

Когда ее выпустили, они дали ей эту квартиру, потому что жучки здесь были уже установлены.

Она закрыла краны, и мы вернулись в комнату.

Ну и пусть, пускай слушают, что они со мной сотворили.

Этому парню я все расскажу.

Я была, словно муха, которую накрыли огромной горячей ладонью.

Но теперь вы услышите, что вы со мной сотворили.

И с этого момента она говорила уже не мне, и я тоже чувствовал, что в комнате нас не двое.

Они посадили ее в машину и долго куда-то везли.

Потом, судя по звуку, открыли решетку канализации или какой-то люк и стали спускать ее вниз по отвесной железной лестнице.

Ни в одном из знакомых домов ничего подобного не было, то есть с ней обошлись особо, чтобы знала, где раки зимуют.

Дальше они пробирались по колено в воде, а потом, когда поднялись по каким-то ступенькам, за спиной у нее захлопнулась железная дверь.

В помещении было тихо, скованными наручниками руками она сорвала с глаз повязку, надеясь, что глаза со временем привыкнут к темноте.

Прошло несколько часов, руки нащупывали везде влажный бетон, помещение было огромным, ибо каждое ее движение отдавалось в нем гулким эхом.

Железная дверь распахнулась, и кто-то вошел, но в помещении оставалось так же темно, она попятилась, пытаясь увернуться от них, их было двое, посвистывая резиновыми дубинками, они шли за ней следом, однако довольно долго ей удавалось избегать ударов.

Очнулась она на обтянутой шелком банкетке.

И не могла понять, где она; казалось, во сне она перенеслась в какой-то барочный замок.

Чутье подсказывало ей, что нужно притвориться спящей, и тогда она вспомнит, что с ней произошло.

Наручников на руках не было, что ввело ее в заблуждение, и она села.

Но за нею, по-видимому, откуда-то наблюдали, потому что как только она села, дверь открылась и в зал вошла женщина с чашкой в руках.

Показалось, что был уже вечер.

Чай был чуть теплым.

Она была благодарна женщине за этот чай, но, сделав глоток-другой, заметила, что та как-то странно смотрит на нее, да и чай на вкус был тоже странный.

Женщина улыбнулась, но взгляд ее оставался холодным, точнее, казалось, она напряженно следит за ней, словно бы ожидая какой-то реакции.

Мария Штейн знала, что они экспериментируют с разными средствами, и пыталась определить в тепловатом чае чужеродный вкус, и это было последнее, что ей запомнилось.

Когда же она очнулась, все тело ее разламывалось от боли; все казалось невероятно огромным, все расплывалось, любой предмет, на котором она останавливалась глазами, тут же начинал увеличиваться в размерах, из чего она заключила, что, видимо, у нее сильный жар.

А в голове звучали громкие фразы.

Ей казалось, будто она кричала, и каждое слово отзывалось такой жуткой болью, что ей пришлось открыть глаза.

Она увидела трех мужчин.

Один из них держал фотокамеру, и едва она повернулась к ним, щелкнул затвором, и дальше снимал уже беспрерывно.

Она орала на них, требуя объяснить, кто они такие и чего от нее хотят, где она и почему ей так плохо, требовала пригласить врача, попыталась спрыгнуть с постели – с какого-то дивана, стоявшего у стены залитого солнечным светом зала со множеством зеркал, но трое мужчин лишь молча уворачивались от нее, а тот, что с камерой, все продолжал снимать, пока она бесновалась.

Но ноги не слушались ее, она, упав на колени, вцепилась в стул и хотела выбить из рук фотографа его аппарат, но тот и это заснял.

А двое других, набросившись на нее, стали ее избивать и пинать, что, опять же, снимал фотограф.

Все это происходило на второй день.

А на третий, снова завязав ей тряпкой глаза, они на веревке потащили ее наверх по той же отвесной лестнице; она то и дело ударялась о перекладины лестницы и все же радовалась, что по крайней мере знает, где она, потому что слышала, как с лязгом захлопнулась металлическая дверь.

Потом ее долго куда-то везли, не давая ни пить, ни есть, ни сходить по малой нужде, и она, совсем обессилев, справила ее под себя.

Сперва под колесами зашуршал гравий, машина остановилась, заскрежетали железные ворота, и они въехали в крытое помещение, по-видимому в гараж, потому что в автомобиле запахло бензином и выхлопными газами, после чего ворота с грохотом затворились.

Ее охватила радость.

Если сейчас ее поведут вниз по узкой винтовой лестнице, а потом – по длинному коридору, где каменный пол выстлан линолеумом, чтобы заглушать шаги, а потом запихнут в клетушку, что-то вроде дровяника, то она наконец поймет, где находится.