То была радость, безусловно одна из самых великих радостей, какие доступны простому смертному; и хотя я сжимал ее шею руками, оказавшимися там непонятно когда и как, вечный страх, питаемый какими-то созвучиями и подобиями, гнев и ненависть, угрызения совести и чувство стыда, которые до сих пор вызывала во мне наша связь и которые не давали мне насладиться моментом, постоянно напоминая о чем-то знакомом, былом, сейчас вдруг пропали, развеялись без следа; мне хотелось попросту проглотить этот милый рот, хотелось, чтобы она поцелуями втянула в себя всю мою плоть, и хотя я не смел прижать Хелену к себе, потому что мой легкий халат и шелковая пижама не могли утаить моей мощной эрекции, мои руки сделались инструментом нежности, единственной целью которого было как можно мягче поддерживать ее голову в наиболее удобном для нее положении, ее рот обратил силу ненависти в силу владения, и пальцы мои уже не хотели сжимать и душить, а лишь поднимать, поддерживать, чтобы ей легче было меня целовать, чтоб язык ее мог открыть для себя мой рот; и как ни пытался мой разум сохранять надо мною контроль, я не смог бы сказать, когда я закрыл глаза, когда она обвила мою шею руками, когда, словно две темных вселенных, горячо и скользяще сомкнулись наши уста, но все же остатки страха еще мелькали в моем мозгу, что скорее всего было связано с ревностью, ибо мне было непонятно, откуда в ней эта искушенность в лобзаниях, хотя вместе с тем я не мог не почувствовать, что это совсем не опытность, что она дарит мне чистоту своей инстинктивности, что именно чистота эта впечатляет меня так глубоко, как не впечатлил бы никакой опыт, и что именно я, полагаясь на свой опыт в любви, все еще не отдался ей до конца; дело в том, что я, не без доли лукавства и ехидного чувства некоего превосходства, как бы терпеливо сносил ее первооткрывательский натиск, не отвечал сразу на ее поцелуи, а с намеренным промедлением и всегда неожиданно, то касаясь кончиком языка ее губ или зубов, то препятствуя скольжению ее языка, изумлял ее, наслаждался ее замешательством, еще пуще распаляя ее желание полностью слиться со мной и как бы подталкивая к тому, чтобы отказаться от остатков сдержанности и стыдливости и целиком подчиниться мне, что было тем более важно, что, как подсказывала мне трезвая часть моего рассудка, ни один из нас не сможет уже без определенного риска остановить или задержать ход событий, нам придется преодолеть достаточно длительную и кропотливую церемонию раздевания, которая потребует мобилизовать все запасы такта и деликатности, и вся эта возня с пуговицами, тесемками и крючочками, естественно, породит смущение, которое только потом, уже после соития двух обнаженных тел, станет источником отдельного сладостного наслаждения и шутливых воспоминаний.
Но как бы трезво и искушенно я ни просчитывал каждый свой жест, наступил момент, в который я все-таки потерял здравый разум, и теперь, когда все уже давно позади и я, восстанавливая в памяти события того солнечного утра, пытаюсь анализировать свое поведение, именно в этой точке моя способность формулировать свои мысли наталкивается на непреодолимые препятствия, я чувствую себя человеком, желающим головой прошибить каменную стену невыразимости некоторых вещей, и дело здесь вовсе не только в обязательной, а следовательно, во многом смешной целомудренности, хотя несомненно, что нам доставляет немало трудностей называть своими именами вещи, которые в повседневном общении имеют свои банальные и избитые наименования, однако эти слова, несмотря на их выразительность и смачную жизненность, все-таки не годятся для описании моих впечатлений, и не потому, что я опасаюсь нарушить тем самым какие-то буржуазные приличия, отнюдь нет, так называемые буржуазные приличия сейчас не волнуют меня ни в малейшей мере, ведь задача моя заключается в том, чтобы дать отчет о своей жизни, а приличия буржуазного общества могут быть только внешними рамками этой жизни, и коль скоро я собираюсь с предельной точностью составить своего рода карту событий своей интимной жизни, то я должен быть в состоянии исследовать свое тело, и никакая стыдливость не может меня удержать от того, чтобы рассмотреть его во всей его наготе – ведь смешно было бы запрещать патологоанатому стаскивать простыню с распростертого перед ним на столе покойника; так и я, в точности как тогда и там, должен снять с себя халат и пижаму, а с нее – раздражающе сложное элегантное платье, называя при этом по имени каждый жест и каждое ощущение, однако, по некотором размышлении, вынужден все же признать, что использовать обыденные слова применительно к так называемым срамным органам, а также – коль скоро речь идет о живом организме – к их функциям по меньшей мере так же смешно и лживо, как из соображений приличия быстро перевести разговор на другой предмет; но чтобы продемонстрировать истинные масштабы проблемы и трудности ее разрешения, я мог бы для пробы задать себе вопрос: «Ну и как, милый друг, трахнул ты свою нареченную тем прекрасным утром?» – и даром что ответ был бы утвердительный, все равно это было бы лживое упрощение, точно так же как ложью было бы вообще обойти вопрос, ибо слово, как и молчание, помогло бы уйти от самых откровенных подробностей; но вся беда в том, что нарциссическому вниманию, которое направлено именно на мельчайшие, мало кому интересные полузабытые детали, очень трудно дать представление о своем предмете, то есть о самом себе, потому что тело теряет способность осознавать себя именно в те моменты, когда оно наиболее открыто, а следовательно, и память не может удержать того, чего не осознавало тело, то есть самые главные для него моменты, хотя именно это и создает потом ощущение исключительности свершившегося – приблизительно так же запоминается обморок, когда в памяти остаются только необычные ощущения потери и обретения сознания, в то время как сам обморок, состояние, интригующее нас больше всего, ибо больше всего отличающееся от привычного, остается для нас недоступным.
Хелена попросту закусила зубами мой рот, и от этой ее решительности, от единственно возможного для нее ответа на мою игру в искушенную сдержанность, в моем сознании счастливым образом погасли остатки трезвого разума, во всяком случае сегодня, задним числом, мне кажется, что боль, вызванная этом укусом, была последним ощущением, значение и смысл которого более или менее ясно зафиксировало мое сознание, после чего я впал в состояние безотчетности, которое едва ли могу сейчас вспомнить; ее губы не только отбросили всякую сдержанность, но и ясно дали понять, что я нужен ей весь, что она не намерена больше терпеть никаких препятствий и околичностей, что все мои ухищрения и попытки разыгрывать из себя изощренного соблазнителя сейчас совершенно излишни, она хочет меня, такого, каков я есть, сейчас мне нет нужды задумываться, как себя вести; ее тело приникло ко мне, пах прижался к моему паху, и никакие слои одежд, кружева и шелка не могли помешать нам ощутить жар друг друга, что, как ни странно, кроме безмерного ощущения счастья, пробудило во мне и униженность, ибо, взяв нашу судьбу в свои руки, показав, что прозрачно двусмысленные заигрывания моего языка были всего лишь неловкими экзерсисами по сравнению с красноречивым признанием ее зубов, она вместе с тем словно бы поставила под сомнение мою мужественность или, во всяком случае, сознательно оскорбила мое мужское тщеславие, как бы поменялась со мною ролями, была по-мужски напориста, что мне, право же, было приятно, слов нет, однако в свете этого решительного напора я выглядел в собственных глазах какой-то жеманной кокеткой, я должен был взять над ней верх, мои инстинкты или рефлексы не принимали этой подмены, и, возможно, истинная, глубоко бессознательная цель этого укуса как раз в том и заключалась, чтобы пробудить во мне желание первенствовать; мне захотелось оторвать ее от себя, ко мне вернулась ненависть, с таким гневом мы отрываем от тела пиявку, я схватил ее за волосы, вцепился в мягкую ткань ее платья, может быть даже в кожу, одновременно рывком головы оторвав губы от ее рта, рука же моя, опустившись ниже, обхватила ее ягодицы, чтобы уже с самой откровенной грубостью притиснуть ее пах к моему, дать ей почувствовать то, что до этого я скорее пытался утаивать, – то, что крылось у меня под халатом в брюках пижамы, тем временем, кусая ее губы и проталкивая внутрь вытянутый язык, я полностью овладел ее ртом, на что она, лежа на полу, отвечала с величайшей нежностью объятиями и мягким скольжением языка, однако о том, каким образом мы упали на пол, я сказать затрудняюсь, здесь нить событий для меня обрывается, и, по-видимому, с этого момента о том, что происходило со мной, я могу судить только по ее движениям, чертам лица, запомнившимся взглядам, вкусу слюны, запаху ее пота и трепету ресниц.
