«Но вы ведь уже прочли! Ведь так?»

«Взгляните!»

«Чего вам от меня нужно? Я хотел бы знать!»

Мы стояли вплотную друг к другу, и во внезапно наступившей тишине, возможно, именно из-за этой близости, ее лицо казалось расслабившимся и почти прозрачно тонким, увеличившимся и в каком-то смысле красивым, как будто неправильные размытые черты до этого скрепляли только строгая оправа очков и подавляемая сила страстей, но теперь, когда была сброшена маска, лицо высвободилось и вернуло себе естественные пропорции, рыжеватые веснушки на белой коже стали заметнее, оказавшись просто прелестными, пухлые губы сделались выразительнее, а густые брови – заметнее, и когда она снова заговорила, уже более тихим, тем самым приятным и далеко разносящимся голосом, каким она суфлировала в театре, то неожиданно для себя я подумал, что если это лицо без очков, несмотря на размытость, растрепанность и колючесть, казалось красивым, то, видимо, красота – это не что иное, как приближенность абсолютной наготы, захватывающее ощущение близости, и я бы не удивился себе, если бы в этот момент склонился к ее губам и внезапно поцеловал ее, лишь бы больше не видеть ее глаза.

«Что мне может быть нужно от вас, сударь мой? Как вы думаете, что мне надо? Быть может, чтобы меня хоть немного, не сильно, совсем чуть-чуть любили. Но не в том смысле! Вы не пугайтесь. Да, действительно, я поначалу была влюблена в вас немного, вы это, может быть, даже чувствовали, теперь уж могу признаться, потому что это прошло, но я не хочу, чтобы вы отсюда съехали, не принимайте мои слова всерьез, то была глупость, беру их обратно, вы не должны оставлять нас, я просто боюсь, так что вы уж меня простите, я совсем одинока и живу в постоянном страхе, что произойдет что-то, чего невозможно предвидеть, случится какой-то ужас, какое-то бедствие, и мне ничего не нужно, кроме того, чтобы вы здесь, при мне прочли телеграмму, потому что я хочу знать, что произошло, чтобы вы сообщили мне, только это, и ничего больше. Я не вскрывала ее. Вы должны это знать. Она пришла в открытом конверте, так у нас принято доставлять телеграммы. Я вас умоляю, прочтите, что в ней!»

«Но вы все же прочли, ведь так?»

«Прочтите, прошу вас».

И словно бы в подкрепление своих слов она взяла меня за руку, чуть выше запястья, так мягко и в то же время так требовательно, как будто не просто намеревалась отнять конверт, но собиралась, преодолев то ничтожное расстояние, которое нас еще разделяло, в какой-то форме, и форма эта в данную долю секунды совершенно не имела значения, попросту овладеть мной; сопротивляться этому прикосновению у меня не было сил, я даже чувствовал некоторую вину, сознавая, что мой взгляд, случайно упавший на ее грудь, и даже мысль о том, что я мог бы поцеловать ее, не могли на нее не подействовать, ведь не бывает таких тайных мыслей, которые в острой ситуации остались бы незаметными для другого, и потому в эту долю секунды мне казалось вполне возможным, что наша резкая перепалка может принять небезопасный оборот, тем более что я не только не мог шелохнуться или хотя бы увернуть лицо от ее взгляда и легких толчков дыхания, но ощущал в себе, невольно и ненамеренно, предательски сладкие, но в данный момент в какой-то степени унизительные признаки любовного волнения – легкое покалывание кожи, затмение сузившегося сознания, давление в паху и затрудненность дыхания, все это было непосредственным следствием физического контакта, от меня, в сущности, не зависело и опять-таки поучительным образом свидетельствовало о том, что соблазн может полностью обходить сознание и вовсе не обязательно должен быть телесным и обольстительным, ведь физическое желание обычно является не причиной, а следствием отношений, точно так же, как даже уродливость, если приблизиться к ней вплотную, может представиться красотой, при условии, что напряженность усиливается настолько, что может найти чаемую разрядку только в любовном акте – в такие минуты, действительно, достаточно единственного прикосновения, чтобы не способные к слиянию внутренние силы, войдя в контакт, либо погасили, либо преобразовали в чувственное наслаждение почти невыносимое в своей интенсивности психическое напряжение.

«Не буду я ничего читать!»

Наверное, она не исключала возможность, что я ударю ее, потому что, услышав мой запоздалый и получившийся несколько истеричным возглас, отдернула руку, явно сообразив, что этот вопль, уже сам по себе весьма для меня необычный, имел отношение не столько к загадочной телеграмме, сколько к нашему физическому сближению; больше того, она даже несколько отступила назад, одновременно нацепила на нос очки и облила меня таким равнодушнохолодным взглядом, как будто между нами ничего не произошло.

«Я понимаю. Но зачем так кричать?»

«Завтра я уеду на несколько дней».

«Куда, если не секрет?»

«Мне бы хотелось пока оставить вещи. А на следующей неделе я уеду окончательно».

«Куда уедете?»

«Домой».

«Мне будет не хватать вас».

Я направился к своей комнате.

«Идите, идите, а я подожду здесь у двери; пока вы мне не расскажете, я не смогу заснуть».

Я закрыл за собою дверь, по карнизу окна барабанил дождь; в комнате было уютно, тепло, голые ветки кленов раскачивали на стене тусклый свет уличного фонаря; я не стал включать лампу, снял пальто, подошел к окну, чтобы открыть конверт, и услышал, что она и правда стоит за дверью и ждет.

Хотя ветер у основания дамбы утих, море от этого не угомонилось, а наверху буря по-прежнему завывала, насвистывала, иногда вроде бы развиднялось, казалось, будто ветер вспарывал застившие луну тучи, но я думаю, это было такой же иллюзией, как надежда, что опасный участок пути вот-вот кончится, – я не видел ни зги, что для глаз состояние не совсем привычное, и они, разумеется, против этого восставали, рисуя для собственного утешения несуществующие огни, как бы порвав со мной, не желая смиряться с тем состоянием, что по моему принуждению им надо куда-то смотреть, хотя видеть там совершенно нечего, и не только изображали мне светящиеся круги, искрящиеся лучи и точки, но иногда освещали для меня весь пейзаж, и я, словно сквозь узкую щель, видел перед собой облака, мчащиеся над пенящимся бушующим морем, видел волны, обрушивающиеся на дамбу, чтобы через мгновение все опять погрузилось в кромешную темноту и я понял, что этот прекрасный образ был не более чем мираж, хотя бы уже потому, что зрелище это нельзя было объяснить никаким естественным источником света, его не освещала луна, луны в этих картинах не было, и все же под влиянием этих призрачных, вызывавших в душе некий восторг картин я мог верить, что каким-то мне не понятным образом ощущаю перед собою путь; хотя фактически никакого пути, тропинки передо мною не было, ноги натыкались на камни, я спотыкался, скользил.

Я думаю, к тому времени я уже потерял все то, что принято называть естественным ощущением времени и пространства, – возможно, из-за капризного ветра, непостижимой темноты и усыпляюще размеренного при всей величественности бушевания моря, которые, словно сильный наркотик, совершенно меня одурманили, и если бы я сказал, что весь обратился в слух, то выражение это было бы абсолютно точным, ибо все прочие способы восприятия стали, в сущности, бесполезными, как некое странное ночное животное, я вынужден был полагаться только на слух; я слышал, как рокотала бездна, то был не рокот воды и не рокот земли, шум был не угрожающий, но и не равнодушный, и как ни романтично это прозвучит, осмелюсь сказать, что из глубины до меня доносилось монотонное бормотание бесконечности, голос, не схожий ни с какими другими и ни с чем другим, кроме глубины, не ассоциировавшийся, но где была та глубина, глубиной чего она была, решить было невозможно, казалось, она присутствовала повсюду, и на воде, и высоко в воздухе, и на дне морском, и звучание ее заполняло собою все, надо всем царило, все делало частью бездны – пока не стал различим медленно нарастающий гул, словно где-то совсем далеко пришла в движение грубая неуклюжая масса, силящаяся вырваться на свободу, бунтующая против зловеще спокойного рокота бесконечности, гул был все ближе, неспешный и все же мощный, и внезапно достиг своего апогея в таком триумфальном грохоте, что заглушил голос бездны, поднялся удовлетворенно над ним, достиг цели, одержал верх, на мгновение заглушил, чтобы в следующее мгновенье все, что только что представлялось силой, массой, натиском и, наконец, триумфом, с неприятным хлопком разбилось о прибрежные камни, и снова послышались рокот, словно на власть его никто и не покушался, и зловеще капризное завывание ветра, его свист, шепот, визг; я даже не могу сказать, когда, собственно, и каким же образом произошла эта перемена, которая состояла не только в том, что дамба заметно сузилась и волны просто перехлестывали через нее, но главным образом в том, что это достаточно очевидное изменение обстановки я осознал лишь значительно позже, чем оно случилось, да и то осознал как-то безответственно, словно это меня вовсе не касалось, меня не особенно беспокоило даже то обстоятельство, что ботинки и брюки мои намокли, пальто тоже пасовало перед водой; я настолько отдался звучанию темноты, что мало-помалу в нем растворились даже те фантазии и воспоминания, которыми я развлекал себя в начале прогулки; таким образом, то, что можно назвать инстинктом самозащиты, функционировало не в полном объеме, ситуация чем-то напоминала ту, когда человек, очнувшись от кошмарного сна, сучит ногами, машет руками, кричит, вместо того чтобы вспомнить момент, предшествовавший засыпанию, понять, что переживаемое им сейчас в таких муках – это реальность сна, но напомнить себе об этом он не в состоянии именно потому, что еще не проснулся; точно так же пытался защититься и я, но способ защиты, естественно, искал в тех пределах, которые были очерчены ситуацией: я тщетно пытался укрыться среди камней, беспомощно спотыкался, скользил, пробирался на ощупь – вода настигала меня, и я, конечно, не вспоминал о том, что началось все это с приятной вечерней прогулки, которая давно уже перестала быть таковой.