Я должен был подавить, стереть с ее лица или хотя бы временно отогнать эту доселе неведомую и еще никогда не виденную печаль, однако с печалью Арно я не мог ничего поделать, это была печаль человека, который не был мне близок, я не мог до него дотянуться, и я не мог притворяться, будто не вижу, что печаль у них общая, неразрывная, и этой печалью он победил, они победили.

Теперь я уж точно не мог понять, где мое место в этой, ставшей, пожалуй, слишком серьезной ситуации, но обнаженная неприветливым светом уличных фонарей, проступающая свозь все ее мыслимые лица и маски грусть все же подействовала на меня как внезапный разряд, в котором столкнулись самые противоречивые силы.

Хорошо, сказал я, я ее отпущу, но сперва поцелую.

И мне показалось, что от самого факта произнесения это стало заведомо невозможным, и поэтому мы вольны считать, что это как бы произошло.

Так стало быть, это пресловутое всеединство включает в себя и то, что в обыденном смысле не произошло, но является все же реальностью.

Она медленно и с таким изумлением повернулась ко мне, словно изумлялась и от имени того, чужого мне, человека; на меня с изумлением смотрели двое.

Когда она повернулась, свет исчез с ее лица, однако я знал, что чужое лицо никуда не делось, но ее слегка приоткрывшийся рот все же сказал или, скорее, даже простонал из-под чужого лица: нет, сейчас нет.

Я отпустил ее; прошло какое-то время.

Этот стон, прорвавшийся сквозь их общую скорбь, конечно же, означал не то, что он означал, он требовал перевода; на нашем общем с ней языке это означало прямо противоположное, означало, что она чувствовала нечто подобное, и если сейчас «нет», потому что нельзя, значит, потом будет «да».

Если бы это означало «на следующей неделе» или «на следующий день», то, разумеется, это значило бы «ни сейчас, ни позднее», – но значение было другое.

Наши лица заколебались между «да» и «нет», между «сейчас», «в следующий момент» и «когда угодно».

Своей неосторожной фразой я, казалось, пробудил наши рты, и теперь мы смотрели на них.

Черты наших лиц колебались, расслабляя и напрягая рты, кожа содрогалась, и следующий момент наступил без того, чтобы стать «сейчас» или «когда угодно», оставив нам только неопределенное «когда-нибудь», но все-таки на ее губах трепетало «да», которое относилось непонятно к какому времени.

И это причиняло боль, потому что если не сейчас, то «да» все же означало «нет».

И по лицам обоих блуждала расплывчатая боль, отзывающаяся на неясный отказ, и такая же расплывчатая радость, отвечающая на неясное согласие; наши лица, я мог бы сказать, метались между готовностью к сдаче и к обороне, но метались они суматошно, так что когда на одном лице мелькала боль, другое освещалось радостью, и когда радость совершенно овладевала одним, на другом видна была только боль, поэтому в этот долгожданный, обещающий стать поворотным момент «да» все еще невозможно было отделить от «нет».

И чтобы не ждать следующего момента, я, разорвав наше общее время, пошевелился, и сделал это просто потому, что испытывал боль, одно направление было для меня закрыто, а дверца машины у меня за спиной распахнута, и поскольку боль была не в состоянии окунуться в радость, она любой ценой стремилась найти облегчение.

Но словно бы по закону маятника Тея готова была открыться как раз в тот момент, когда я готов был закрыться, в ней одержало верх «да», и она не позволила радости снова вернуться в боль и в ответ на мое движение движением рук превратила «когда-нибудь» в «прямо сейчас».

Когда мы бодрствуем и находимся в трезвом рассудке, наши челюсти в силу выработанного автоматизма держат рот закрытым, верхний ряд зубов покоится на нижнем, верхняя губа лежит на нижней губе, но в такие моменты челюсти расслабляются, возвращаются к первозданному, еще не знавшему автоматизма состоянию, забывают о бдительной самодисциплине, которая постоянно, за исключением часов сна, держит лицо в мышечном напряжении и, в зависимости от вида и степени напряжения, придает лицу тот или иной характер; язык же в такую минуту, поднимаясь подрагивающей дугой от кромки нижних зубов, зависает в неопределенном положении, а скопившаяся у плотины зубов слюна, когда рот приоткрыт, стекает назад, в низину полости рта.

Головы наклоняются в сторону, если одна налево, то другая непременно направо, потому что когда два человеческих рта ищут встречи, выступающие из рельефа лица носы должны избежать столкновения.

А когда глаза уже прикинули расстояние и, в зависимости от особенностей рельефа, оценили необходимый угол наклона, когда по все возрастающей скорости сближения уже можно определить и момент встречи, веки мягко и медленно опускаются на глаза, зрение в такой близи становится невозможным, да и ненужным, из чего, разумеется, вовсе не следует, что все невозможное одновременно является и ненужным, глазные прорези закрывается все же не до конца, остаются узкие щелочки, ровно такие, чтобы длинные верхние ресницы не смешивались с короткими нижними, отчего глаза оказываются в положении, полностью симметричном положению рта: в состоянии трезвом, но все-таки недостаточно бдительном, и чем больше теряется трезвости, тем слабее становится бдительность, и когда глаза открываются, но не полностью, то рот закрывается, но тоже не полностью.

Но если бы мы захотели поподробней рассказать о поцелуе, о встрече двух ртов, о моменте, когда ощущения органов чувств внезапно сменяются ощущениями плоти, то для этого нам, скорее всего, потребовалось бы проникнуть внутрь, за нежную, испещренную вертикальными микробороздками поверхность губ, двух пар губ, которые, приоткрывшись, сомкнулись друг с другом.

И если бы подобное было вообще возможно без помощи скальпеля, то сама система функционирования живого организма поставила бы нас перед невозможным выбором: либо следовать вдоль мышц, мягкими волнами спускающихся к уголкам рта, либо проникнуть внутрь через разветвленную нервную сеть или, может, сеть кровеносных сосудов; в первом случае мы, пробившись сквозь чащу губных и щечных слюнных желез и соединительную ткань, довольно быстро окажемся на слизистой оболочке, в то время как во втором случае, поднимаясь словно по капиллярным корням дерева, мы доберемся сперва до ствола, а потом и до нервной кроны – больших полушарий, ну а в третьем случае, в зависимости от того, двинемся ли мы по синим или по красным туристским тропам сосудов, мы попадем либо в предсердие, либо в желудочек.

К счастью, выбирать единственный спасительный путь среди трех приходится только в сказках, но так как мы не ищем спасения, а всего лишь уступаем простому и скорее всего поверхностному любопытству, то, выбрав четвертый путь, мы проскользнем между смыкающимися губами в полость рта, хотя скольжение это будет не гладким, ведь поверхность губ в этот момент почти совершенно суха; слюнные железы, конечно же, производят слюну в изобилии, но зависший в неопределенном положении язык не смачивает поверхность, и, следовательно, чем дольше губы были приоткрыты перед тем, как соединиться, тем они суше, порой они могут напоминать потрескавшуюся от затянувшейся засухи землю, хотя под языком, в углублении за нижним рядом зубов, скопилось уже солидное озерцо слюны.

Но если, карабкаясь по скалистой гряде зубов, обогнуть это озерцо и от корня, по срединной бороздке взобраться на скользкую спинку неуверенно подрагивающего языка и оглянуться оттуда на пройденный путь, то нам откроется уникальное зрелище.

Предприятие это не лишено опасностей, ибо если не уцепиться как следует за вкусовые сосочки, то запросто можно скатиться в глотку, но оно того стоит: мы находимся в защищенном гроте, над головой простирается великолепный свод нёба, а прямо перед глазами, в виде идеально правильного тупоугольного треугольника, видно отверстие рта, и окажись мы здесь не намеренно, не с целью увидеть именно это поразительное зрелище, то, возможно, вскрикнули бы от изумления: анатомический вид ротового отверстия с этой точки обзора совершенно таков, каким принято изображать Божье око.