Но теперь, когда она все рассказала, наверное, перестанет звонить.

И если во всем этом бесконечном безумии у нее еще сохранилась хоть капелька здравого смысла, то она понимает так, что эта немыслимая затея понадобилась ей потому, что на самом-то деле он ей совсем не нужен, но она почему-то всегда желает того, что не может произойти, а зачем, это ей и самой непонятно, но в данном случае у нее уж точно ничего не получится, стара она для таких невозможных вещей.

Она уже больше ничего не желает.

Даже умереть.

И почему так случилось, что вся ее жизнь вдруг рассыпалась и она ничего не может найти, точнее, все, что еще находит, оказывается ничем.

Даже сейчас, когда она это говорит, она чувствует, что и это ничто, что все слова ее ничего не значат, просто есть у людей привычка, вынуждающая их постоянно произносить ничего не значащие слова.

Так что на этом она закончит, пора идти.

И мне тоже придется встать.

Она говорила негромко, и я даже не сказал бы, что в ее голосе слышна была страсть или сдерживаемое волнение, но все же ей пришлось утереть выступившие над верхней губой невидимые капельки пота.

И в этом жесте действительно было что-то старческое или, во всяком случае, нечто такое, чего молодые остерегаются, находя это недостаточно эстетичным.

Я поднялся, и наши лица опять едва не столкнулись; она улыбнулась.

Ну вот, на спектакле под открытым небом я ее еще никогда не видел, сказала она и склонила голову набок.

Эта последняя, несколько неуклюжая попытка поставить точку, вновь отдалиться несколько отрезвила и меня – быть может, именно потому, что была неловкой, стеснительной, словно она укусила сама себя, укусила больно, но для того, чтобы избежать еще большей боли; и я снова ощутил прохладу, почувствовал терпкий осенний сосновый дух и щемящую крохотность наших тел на фоне необъятно просторной округи.

Мне нестерпимо хотелось уйти отсюда, вернуться к ее машине, укрыться в ней, как будто замкнутое пространство могло предоставить какую-то безопасность; вместе с тем, несколько отдалившись от ее слов и жестов, я понял, как жестко она дала мне понять, на сколь опасный путь я осмеливаюсь ступить, создавая видимость, будто пытаюсь удержать ее от чего-то, к чему на самом деле подталкиваю просто своим присутствием, и, следовательно, недавно мелькнувшее у меня желание убить ее было вовсе не той невинной игрой воображения, какой я его представлял: сознательно подавляемое любовное вожделение неизбежно рождает убийственные порывы, и если я даже добьюсь своей цели, сведя их друг с другом, то что мне останется делать с этим порывом – убить себя?

Или, может быть, все обстоит иначе, небрежно пожав плечами, подумал я, мысленно поменяв местами причину и следствие: я хочу их свести, потому что хочу бежать от них, ищу себе женщину, и в конце концов мне не важно какую, лишь бы она была женщиной, и чувствую, что мужская плоть меня не удовлетворит, потому что ее будет слишком много или слишком мало, словом, все это происходит со мной потому, что мне нужно убить в себе любовь к Мельхиору, ибо придать ей постоянство я не могу, боясь в глубине души того самого наказания, о котором другие, запутавшись в собственной сексуальности, пишут всякие гадости на стенах клозетов.

Но бежать я не мог, потому что на языке у нее повисло еще кое-что, что можно было сказать только после такого грубого, обольстительного и продуманного вступления, и поэтому, нарушив установленную ею самой дистанцию, ей нужно было вернуться в полный мелких холодных расчетов утилитарный мир.

Я ждал, и по моим глазам она могла видеть, как мучит меня это ожидание, так что успех был ей обеспечен, она могла спрашивать, говорить что угодно, она была уязвима, только пока раскрывала мне свою душу, теперь же, после того как она это сделала, уязвимым стал я.

Освободиться от этого чувства взаимной уязвимости было невозможно: сознательно контролируемое желание, моя беззащитность и скрываемое намерение добиться ее с помощью человека, которого она любит, беспомощность, смехотворность, бессмысленность всей ситуации доводили меня до слез; она же сдержанно, пользуясь явным своим преимуществом, легко погладила меня по щеке, словно бы убеждая себя, что я расчувствовался от ее истории, и не замечая, не желая видеть, что мое волнение в не меньшей мере вызвано моей обреченной на бессилие страстью; но все же пальцы, коснувшиеся моего лица, предательски дрогнули, я это почувствовал, так же как и она, и с этим ощущением мы оба переступили порог еще недавно страшившей нас катастрофы, что вызвало еще большую панику, точнее сказать, отпугнуло нас друг от друга.

И чуть позже, по-прежнему трезво и по-прежнему ощущая свое превосходство, она взяла меня под руку.

Не окажись любовная этика сильнее любовной страсти, я не оставил бы ей времени на этот жест и ответил бы на дрожь ее пальцев ее губам, и если бы это случилось, она, несомненно, не только не возразила бы, но излила бы в меня через губы всю беспомощность, однако поскольку этого не случилось, ее губы дрожали – от стыда и обиды за неполученное.

Так что нам пришлось опять отступить, ибо любовная этика не терпит присутствия в страсти ни малейшего чуждого элемента, все должно быть направлено только и исключительно на партнера, и только через него может иметь отношение к чему-то третьему; это отступление снова превратило меня в инструмент, который она держала в руках так крепко, как этого требовала ее цель – заполучить третьего; но и я, однажды и, как видно, бесповоротно ступив на этот несомненно темный путь, уже не мог отказаться от своей цели – при помощи третьего заполучить ее.

Выходит, запинаясь сказал я, что она не любит меня; на ее языке я смог это выразить с помощью более прозаического, не столь однозначного слова, как если бы я сказал по-венгерски, что она не слишком симпатизирует мне.

Но ведь она меня любит, сказала она.

Последний слог был произнесен уже на моей шее, был выдохнут в мою кожу, превратившись в короткий и быстрый поцелуй.

И от этого все прежние чувства, конечно, пропали.

Переполненные ощущениями, дополнявшими и усиливавшими друг друга, немного ошеломленные их новизной, мы держали друг друга в объятиях, испытывая то, что человеческий мозг из опасения разрушить какие-то связи уже не может и не желает анализировать, называя по именам детали; но все же я чувствовал, что обнимались как бы два пальто, несколько театрально, несколько холодно, то есть что-то так и не разрешилось, потому что в двух телах, как бы жарко они ни обнимались, сколь угодно жарко! все равно было недостаточно адресованной только друг другу страсти, или в страсти не было достаточно сопряженных друг с другом деталей, и потому, вопреки надеждам, ничто, никакая сила не могла развеять, размыть, нейтрализовать ощущение обнимающихся пальто.

В таких или аналогичных ситуациях на помощь нам, разумеется, может поспешить наш любовный опыт; воздушными, осторожными, легкими поцелуями в шею я, конечно, мог бы помочь ей разъять стыдливо сомкнувшиеся на моей шее губы; трех-четырех маленьких поцелуев было бы достаточно, чтобы рот ее снова раскрылся, а тело ее нужно было бы в это же время несколько отдалить от себя, ослабить близость, и тогда она тоже могла бы целовать меня в шею так, чтобы быстрый обмен этими поцелуями вновь пробудил в нас желание близости, и желание это можно было бы утолить уже только сближением губ, и так далее, пока мы не достигли бы состояния, когда всякая близость кажется недостаточной.

И этого бы хватило, чтобы наши тела нашли путь к архаической инстинктивной страсти, и для этого не потребовалось бы ни обмана, ни фальши, ни какого-то грубо эгоистичного сладострастия, ничего пошлого, потому что ведь мы любили друг друга по-настоящему, вместе с пальто, несмотря на пальто, вместе с неловкостью, несмотря на неловкость, но тогда нам, увы, пришлось бы нарушить моральные нормы любовного чувства.

Ей приходилось немного приподниматься на цыпочки, что делало ее особенно обаятельной, губы еще какое-то время покоились на моей шее, она ждала, совершу ли я то, что диктует мне опыт, мой рот тоже приник к ее шее, ожидая такой взаимности, которая исключала бы третьего; тем временем тело мое ощущало слабые толчки ветра.