Вообще-то у нее возражений нет, сказала она, и больше уже не откидывалась на ствол дерева.

Сияние радости на ее лице померкло, в задумчивости она глубоко вдавила окурок в землю, разворошив толстый слой сухой сосновой хвои.

Ну разве лишь то, продолжала она, помолчав, что когда от женщины что-то берут, она должна ощущать, что это берут именно от нее, и когда это так, она одобряет это почти бессознательно, инстинктивно.

Как ни странно, она никогда нас не ревновала, за исключением, может быть, только первого момента, в опере, когда она поняла, что, собственно, происходит, да, тогда ревновала или, точнее, была просто не готова к такому повороту событий; и, кстати, мне никогда не приходило в голову, что на самом деле свела нас она?

Однако на следующий день, когда мы вместе появились в ее доме и она увидела, с каким трудом мы пытались скрыть, что между нами произошло, и как забавно мы силились быть серьезными, вот тогда ревность ее улетучилась, она даже радовалась за нас, точнее, нет, разумеется, назвать это радостью было бы чересчур.

И заметил ли я, спросила она, что женщины проявляют гораздо больше терпимости к гомосятничеству мужчин, чем сами мужчины.

Да, конечно, думает женщина, это ужасно, противоестественно, отвратительно, но все-таки я его мать.

Она замолчала, опустив глаза, и все уминала, разравнивала землю, рассеянно и как бы издалека наблюдая за противопожарной деятельностью своих пальцев.

У меня было чувство, что она еще что-то скажет, ей трудно, но она это обязательно скажет, и, видимо, потому я молчал, ибо речь теперь шла о нас двоих.

Я должен понять, что в этой крайне унизительной для нее ситуации она может сколько угодно надо мной издеваться, мучить меня, говорить пошлые, неприятные вещи, тем не менее она все равно благодарна мне за то, что самим своим существованием я удерживаю ее от чего-то, что действительно может стать трагедией – или фарсом.

Она снова умолкла, все еще не могла что-то выговорить.

Потом подняла на меня глаза.

Я старая женщина, сказала она.

В ее признании, взгляде, в слегка дрогнувшем голосе не было ни тени бравады или самосострадания, что было бы в ее положении вполне естественным, и ее прекрасные карие глаза, преодолевая чувство беспомощности, смотрели на меня так светло и открыто, что физический облик ее лица тут же перечеркнул значение ее фразы.

От той внутренней силы, которую она собрала, чтобы произнести ее, и которая ослепила мои глаза, она перестала быть женщиной, перестала быть старой, красивой или какой-то еще, а стала просто человеческим существом, которое в этой все-таки поразительной бесконечными своими возможностями вселенной терзается нечеловеческими муками поисков своего места, и это было красиво.

Разумеется, в комнате сделать такое признание она не смогла бы, там все кончилось бы бесконечным и нудным самокопанием или постелью; в четырех стенах это признание наверняка показалось бы мне комичным, слишком правдивым или слишком лживым, и в зависимости от этого я либо протестовал бы, либо едко иронизировал над ним, но здесь эти несущие смысл звуки было нечему отражать; покинув ее уста, они ударились о мое лицо, часть я принял в себя, а излишек куда-то пропал, растекся по всей округе или где-то обрел себе окончательное пристанище.

И в этот момент я почувствовал, что источником ее красоты всегда было невыдуманное страдание, я встретил в ней человека, который не хочет ни избавляться от собственного страдания, ни злоупотреблять им, а хочет просто сохранить способность испытывать боль, сохранить ее ради меня, и, наверное, именно это свойство я внутренне одобряю своим к ней влечением; она не стремится вызвать сочувствие, потому-то и протестует так бурно против метода сопереживания, она ничего не скрывает, и когда она что-то обнажает в себе, то я чувствую, что она обнажает это во мне, обнажает то, что скрываю я.

И в ответ на ее страдание я открываю свое, в чем-то схожее, но вечно покрытое завесой самообмана и жалости к самому себе.

Нет, стара она не годами, добавила она тут же, словно желая словами подавить и во мне, и в себе даже видимость жалости, нет, по возрасту она могла бы считать себя вполне молодой, дело не в возрасте, а в душе, хотя это тоже глупость, нет у нее никакой души, дело в чем-то другом, что происходит одновременно с ней и внутри нее.

Очень странно, продолжала она, что в последнее время, когда ей нужно играть пылких любовниц, всяких вампирш и прочих соблазнительных самок, что у нее всегда получалось неплохо, она замечает, что, падая в объятия разных чужих мужчин и целуя разные рты, сама она как бы при этом отсутствует, как будто вместо нее любовь играет кто-то другой.

Может быть, она скажет глупость и поэтому просит простить ее, но любовь и желание она ощущает теперь не к кому-то, не к живому и здравствующему человеку, а ко всем, хотя это глупо звучит, к любому, ко всему, что для человека недосягаемо, да она и не хочет ничего достигать, однако от этого чувства ей делается очень тоскливо.

Но если она действительно ничего не хотела бы, то не могла бы играть, тихо сказал я, а поскольку играть она хочет, то все же должна достигнуть того, чего сама не желает.

Ресницы ее нерешительно дрогнули, она либо не поняла, либо не хотела понять мое замечание и пропустила его мимо ушей.

Было бы ложью сказать, что это первое в ее жизни фиаско, нет, сказала она, далеко не первое, она всегда была недостаточно красива, недостаточно обольстительна, и поэтому жила в состоянии вечного поражения, но к этому она привыкла.

А впрочем, не надо об этом, неожиданно осеклась она, уж слишком смешно и пошло обсуждать это именно со мной, хотя с кем же еще?

Я не хотел прерывать ее ни вопросами, ни ободрением, ни чутким дружеским утешением, зная, что всякое лишнее слово могло оттолкнуть ее; а я был уверен, что она продолжит, хотя принял бы с пониманием, если с этой минуты она не сказала бы больше ни слова.

По голосу, аромату дыхания, ударяющему мне в лицо, я чувствовал, что она говорит не со мной, слова ее, отражаясь от моего тела, становятся при моем посредничестве речью, обращенной к самой себе.

Она решила подняться, но поднялась так, будто все тело ее было наполнено гневным желанием, которое не давало ей до конца распрямить колени, желанием быть уродливой и сутулой.

Кожа на подбородке была натянута.

Нет, сказала она, это тоже неправда.

Сказала, словно перекусила и слово, и то, что за ним скрывалось.

И от этого мне стало больно, ведь она уже почти все сказала.

Но ее не волнует правда, ничья.

Иногда ей приходится делать вид, будто ей неизвестно, что значит испытывать унижение.

После того как они познакомились, было время, когда она думала, что готова ради него все бросить, но, к счастью, теперь она несколько отрезвела.

Даже готова была убить Арно, который ночами изводит ее своим храпом.

Да, кстати, должна признаться, что это она звонит по ночам.

А идиотская мысль насчет старости пришла ей в голову потому, что от этого месяцами длящегося унижения ее тело просто пошло вразнос, а мозги, сколько бы она ни клялась себе, что покончит с этим, все равно направлены на одно, как у свихнувшейся школьницы, которая думает только о том, что она уродина.

И из-за всей этой ахинеи, которой она занята постоянно и совершенно бессмысленно, у нее ничего не осталось; и при этом еще приходится наблюдать наши счастливые рожи.

Тут я хотел объяснить ей, что относительно счастья она права, только более тяжких страданий, чем это счастье, я еще никогда не испытывал; но сказать это ей было невозможно.

Ко мне она его не ревнует, сказала она, не ревнует? да, пожалуй, это не ревность, а скорей отвращение, что-то вроде того, что мужчины пишут на стенах клозетов: всех пидоров надо кастрировать, негромко и примирительно рассмеялась она; нет, конечно же, это не ревность, она это знает и в действительности, несмотря на все гадости, которые она говорит мне, к нашей связи она относится даже с каким-то странным и снисходительным одобрением и не может его ревновать ко мне, как к какой-нибудь другой женщине, я скорее как бы замещаю ее, что, естественно, унизительно, и она, при всем нежелании встревать между нами, все же звонит по ночам, ну не может с собой ничего поделать.