Я села, отбрасывая в сторону одеяло из верблюжьей шерсти. Что скажет мне супруг? Накажет ли за побег? Или порадуется, что все обошлось? Что его друг жив и здоров? Заподозрит ли он измену? И будет ли доверять мне как раньше?

Пальцы коснулись браслетов, которые я никогда не снимала. Их тихий перезвон успокоил. За тканевой перегородкой продолжали спорить, но их голоса доносились словно издалека. Я совершенно точно знала, что Карим не станет слушать никого, пока не увидит меня и сам не убедиться, что ничего не случилось. Говорить с мужем должна я. Только тогда удастся избежать кровопролития.

Абайя лежала рядом. Уже через пару минут я оделась и в задумчивости взяла в руки никаб. Женщины кочевников не закрывают лица. Если я надену его, то вряд ли смогу ускользнуть. А если нет… Карим разозлится сильнее.

Тканевая перегородка дрогнула, и в отгороженный для меня угол заглянула Равия — старшая жена кади. Она окинула меня быстрым взглядом. Приложила палец к губам и поманила за собой. Я сжала в руках ткань никаба и послушно пошла следом. Если кто и сможет помочь выбраться за пределы стоянки, так это Равия.

Мы мало общались за прошедшие две недели. И, как я успела понять, эта женщина не любила разговоры. Но делала многое. Именно она управляла народом пустыни, пока ее муж был болен. Давала советы Дамату, пресекала сплетни, успокаивала волнение. Она умела заставлять других слушать себя. Знала к кому и как обратиться, как и о чем поговорить, попросить.

Мы выскользнули на улицу с другой стороны от входа, и сухая ладонь сжала мой локоть.

— Пойдешь между этих палаток, — узловатый палец указал направление. — Иди прямо, никуда не сворачивай. Не торопись, не оборачивайся, не смотри по сторонам больше необходимого. И не укрывай лицо. Просто иди. У последней линии тебя встретит Саид. Он передаст тебя мужу. Захир сказал, что его отряд уже в паре часов пути от нас. Ты все успеешь.

Я посмотрела в темные глаза и кивнула.

— Благодарю.

— Я лишь пытаюсь спасти свой дом. Благодарить нужно тебя, и мне жаль, что приходится выгонять тебя на рассвете тайком, но иначе…

— Я понимаю.

Отворачиваюсь и иду в указанном направлении. Сердце стучит где-то в горле. Сжимается от волнения. Предвкушения. Страха. Что будет со мной? С кади? С Каримом? Удастся ли разрешить все миром?…

…Песок ложится под копыта коней. Шепчет о бесконечной дороге, что пришлось пройти. Глаза слезятся от яркого солнца. Или от бессонной ночи, которую Карим снова провел у костра? Тревога мешала заснуть. Он привык дремать прямо в седле. Но если в тридцать такое путешествие дается легко, то, когда возраст переходит за четвертый десяток, становится уже сложно. После ранения Пустынный Лев ощущал себя старым, еще не дряхлым, не рассыпающимся на части, но уже и не молодым. Время его расцвета подходило к концу, и он понимал это.

­— Господин! –­ один из охранников привлек его внимание и указал на фигуру в темном впереди. На две фигуры. Они выделялись на фоне бесконечных песков, среди которых теряются даже палатки кочевников. И двигались определенно навстречу отряду.

Сердце дрогнуло. Сбилось с ритма. Аль-Назир пришпорил коня и заставил помчаться галопом. Скоро тот уже сможет отдохнуть. А пока даже мгновение промедления казалось вечностью.

Фигуры замерли, заметив его маневр. А затем одна взмахнула рукой, словно отмахиваясь от сопровождения, и заспешила к нему. Спотыкаясь, путаясь в длинной ткани платья, придерживая рукой платок, закрывающий голову. Дети пустыни движутся по пескам плавно и легко, поэтому в ночи их невозможно услышать. Но спешившая к нему фигурка им не принадлежала.

Карим остановил коня и спрыгнул, когда между ними остался лишь десяток шагов. А она все-таки споткнулась и упала на колени, не торопясь подниматься. Он преодолел оставшееся расстояние мгновенно, схватил за плечи и заглянул в такие знакомые глаза. Светлые как пески вокруг. А затем обнял. Стиснул так, что кости, кажется, затрещали.

­— Ты приехал… –­ тихий шепот достиг его слуха.

­— Я запру тебя в доме. В твоей комнате. Запрещу слугам заходить к тебе и выполнять твои приказы. А Надиру отошлю. И твою мать тоже.

Он рычал. От злости, от усталости, от пережитого страха и бесконечной тревоги, что не давала ни пить, ни есть. А глупая женщина обнимала его за шею и улыбалась. Ткань перекосившегося набок никаба скрывала ее лицо, но аттабей знал, что она улыбается. Его гнев никогда ее не пугал. По крайней мере, в последние годы. И иногда аль-Назир жалел, что ругаться на жену бесполезно. А потом вспоминал испуганные взгляды и сжимавшуюся при его приближении фигурку. Нет уж… Пусть лучше смеется, чем боится. И главное, что жива. А с остальным он разберется…

…Карим аль-Назир, аттабей Аль-Хруса, прибыл на стоянку народа пустыни лишь вечером. Когда лучи закатного солнца окрасили небо алым и рыжим. Его ждали и встречали как дорого гостя. Накрыли стол, сварили кофе на раскаленном песке, и кади поднялся навстречу старому другу и поклонился, отдавая ему дань уважения.

­— Мир твоему дому, Фазиль аль-Гуннаши, –­ сказал гость, убирая руку с рукояти сабли.

­— Да хранят тебя пески, друг мой, а пустыня пусть будет благосклонна к твоим людям. Разделишь ли ты со мной вечернюю трапезу?

­— Почту за честь, друг мой.

И, услышав ответ аттабея, вздохнула за тканевой перегородкой старшая жена кади. Выглянула с другой стороны шатра и махнула рукой Дамату. Все хорошо, не будет крови. Если гость назвал хозяина другом, они лишь поговорят, и к утру решат, как быть дальше.

А в шатре шла неспешная трапеза, сопровождаемая такой же неторопливой беседой.

­— Как твое здоровье, почтенный аль-Гуннаши?

­— Все наладилось и разрешилось благополучно, почтенный аль-Назир. Жена твоя поистине целительница и творит чудеса.

­— Я рад, что она помогла тебе, друг мой, но меня огорчает, что сын твой пробрался в мой дом как вор и забрал то, что принадлежит мне, без спроса.

­— Я глубоко опечален поступком моего сына и тем, что доставил тебе великое волнение, друг мой. Я понимаю, что произошедшему нет оправдания, и надеюсь лишь на твое милосердие. Чем я могу загладить его вину?

Гость помедлили с ответом, отдал должное угощению и заговорил лишь тогда, когда посчитал паузу достаточной.

— Шейх Аль-Хруса недоволен мной. Кто-то рассказал ему, что я хотел перебраться в Гадраб, и он прогневался. Решил, что я желаю плести заговор против него и заручиться поддержкой правителя Гадраба. Выдать за его сына замуж одну из своих дочерей. А для сына получить трон Аль-Хруса.

— Мальчишка совсем потерял разум, — покачал головой кади. — Когда он жил с нами, я видел в нем изъяны, но даже предположить не мог, во что они превратятся.

— Ты был прав, многомудрый кади, а я ошибался…

Фазиль склонил голову, принимая слова друга и не спеша радоваться своей правоте.

— Теперь, — продолжил Карим, — я должен вернуться в Сердце Пустыни вместе с женой. Мои дети остались заложниками в нашем доме, и теперь люди шейха не спустят с нас глаз. Малик опасается убивать меня после прошлого покушения. Думает, что тогда город взбунтуется. Говорят, по улицам уже ходят разговоры о том, что без шейха жилось лучше…

Опасные разговоры. От них недолго перейти к действиям. И каждый правитель это понимает. Но что сделает, чтобы прекратить сплетни? Одни постараются задобрить народ, другие — запугать до смерти.

— Мне жаль, что я оказался прав, друг мой. Видит Великая Пустыня, в этот раз я желал бы ошибиться…

— У меня есть просьба к тебе, многомудрый кади, — медленно сказал аль-Назир, глядя на старого друга.

И тот понял, что беседа подошла к самому важному моменту.

— Проси, я сделаю все, что в моих силах и даже больше, друг мой.

— Если со мной что-то случится, я должен знать, что о моей жене и детях позаботятся. Что они не останутся во власти человека, которому нельзя доверять. Что у них будет кров и защита.