Известный в нашем городе человек Валентин Свидерский считает себя коренным новороссийцем, хотя и родился в Краснодаре. Его предки обосновались в Новороссийске в 1899 году. Семья Свидерских волею обстоятельств курсировала то в Краснодар, то в Туапсе. В тридцатые годы отцу грозил арест. Тогда ведь в каждом думающем человеке пытались изобличить врага народа. Но отца предупредили, и он успел уйти по берегу моря из Туапсе в Новороссийск, где и работал до самой войны. А Валентин с матерью жил в деревне. В 39-м вернулся в город и поступил в 1-ю школу, что была на Октябрьской площади.
Так вся его семья оказалась в центре событий, развернувшихся во время войны в Новороссийске. Вездесущие мальчишки, видели и знали больше, чем взрослые. Он не просто помнит, как из рук в руки от наших к немцам и наоборот переходили улицы и площади города, но и нанес на карту расположение сил, расписав таким образом события тех лет.
Великая вещь память. Она пронзает время и возвращает все ощущения, эмоции, страхи и радости, случившиеся с новороссийцами в годы оккупации…
– В сорок первом я был пионером, – рассказывает Валентин Евгеньевич. – Мы жили ожиданием войны, она казалась нам прекрасным героическим событием. Ведь все дети были воспитаны на фильмах о гражданской войне. Напротив госбанка находился тогда кинотеатр «Ударник», куда трудно было попасть, поэтому на улицу выносили динамики, и мы с трепетом слушали, что там происходит на экране. Патриотические фильмы были нашей религией. Мы думали, что наша армия самая непобедимая в мире, и когда начнется война, мы зададим немцам перца и погоним домой восвояси.
Но в жизни оказалось все не так, как на экране. Начались бомбежки, голод, наши отступали. И это страшно рвало душу. Самое страшное было видеть, как гибнут наши. С трех аэродромов в районе Новороссийска поднимались в воздух до 18 советских истребителей, и в течение получаса 5-6 из них падали на землю. И это было невыносимо. Однажды в районе Колдун-горы мы наблюдали воздушный бой. Наш самолет был сбит, летчик выпрыгнул из горящей машины с парашютом, и немцы добили его еще в воздухе.
Позже, уже в 4З-м, когда наступил перелом в войне, мы шли с матерью в село за продуктами и наблюдали такую картину. Два наших истребителя сбили четыре немецких, и из одного из них спускался на парашюте немецкий летчик. Наш летчик облетел фашиста дважды, но не расстрелял. Я спросил маму, почему наш не сбивает немецкого летчика. И она ответила, что русские воины не добивают поверженного врага.
Отца не взяли на фронт по болезни. Но когда город оккупировали немцы, его забрали в лагерь, который находился в пригороде, в Цемдолине. Был страшный голод. На мне был поиск каких-нибудь продуктов. Мы, пацаны, знали, что на борту затонувшего недалеко от берега сухогруза были продукты. Оттуда мы достали несколько ящиков рисовой каши в банках. Остальное (чай, сахар) размокло. Так что каша была нашим спасением.
В районе Новороссийска оказались 6ольшие скопления составов с продуктами, которые немцы собирались перегонять из оккупированных территорий в Германию. Это было что-то неимоверное: до 10 тысяч туш баранов, 200 тонн первосортной белуги, зерно, консервы, шоколад, голландский сыр, от которого, кстати, жутко воняло на весь город, когда он начал гореть. Плюс ко всему на железной дороге скопилось много боеприпасов, одежды и бог знает еще чего. И когда началась бомбежка, то все эти припасы разлетелись по городу. Банки с консервами были вроде снарядов. Разбомбили и целый состав с комбижиром. Тонн 40 его вылилось в речку. Мой пес Джек, видать, подумал в том момент, что оказался в раю, стал жадно хлебать из речки эту вкуснятину, которую мы давно не пробовали. Я притащил домой пару ведер жира, и это нас выручало.
Приходилось что-то выменивать. В деревне в ходу были нитки, иголки, мыло, и если ты что-то имел из того, то был богачом. На это можно было жить. Когда город только начали бомбить, то магазины еще были полны товара. Люди, кто что мог, утаскивали домой. Мне тоже посчастливилось, из ювелирного магазина я притащил остатки роскоши: целое ведро позолоченных серег и ведро мраморных слоников, на которые потом выменивали продукты. К берегу под страхом расстрела немцы запретили приближаться, поэтому рыба была недоступна, море не спасало от голода.
В тот момент было ощущение, что война проиграна. Наши несли огромные потери, а немцы демонстрировали свое превосходство. Наша семья жила на улице Декабристов, и я видел, как наши отступали после боя со стороны Кабахахи. Страшное было зрелище. На моих глазах рушился миф о сильной непобедимой армии. Многие бойцы шли оборванные, иные в штатской одежде, у некоторых вместо знаков отличия были надписи на гимнастерках. И когда я навещал отца в лагере, то там видел раненных немытых голодных бойцов, которые умирали сотнями.
Мы с пацанами собирались и обсуждали все эти события. Рядом с поверженными русскими солдатами немцы выглядели победителями. Это были в основном молодые, от 30 до 35 лет, люди, здоровые, румяные, жизнерадостные, холеные, хорошо одетые, в начищенных сапогах. Если офицеры, и того пуще – в лайковых перчатках, морды надменные. Весь мир был у их ног, потому всегда в запасе французские коньяки, маслины из Испании, сыры из Дании и сигареты из Марокко. Экипированные от и до. И все продумано до мелочей, чувствовалось, что к войне они хорошо подготовились. А нам со страниц наших газет (особенно враньем отличалась «Пионерская правда») писали, что там, в Германии, немцы голодают, давно съели всех крыс и собак. Здесь же мы видели совершенно другое.
Вот чего они не учли, – наших норд-остов. Шинели у них тонкие были. И когда заходила бора, немец терял вид, превращался в сосульку, напяливая на себя все теплые тряпки.
С приходом немцев люди ожидали зверств и расстрелов, но поначалу ничего такого не происходило. Всех наших убитых бойцов похоронили во рву, вырытом на Октябрьской площади. При этом собрали жителей, и один из немецких офицеров в честь погибших даже выстрелил в воздух из парабеллума. Единственно запретили хоронить Витю Новицкоrо. И это только подтверждало то, что Витя сильно насолил им, отстреливаясь до последнего от наступавших немцев.
Наши отступили к рыбзаводу, а к нам во двор поставили танкетку. Мы видели, как после боя возвращались немцы, жизнерадостные и даже приветливые. Из Абрау-Дюрсо им привозили шампанское, они веселились, слушали музыку, играли на губных гармошках. Словом, война им, похоже, была просто в радость. С моими родными они разговаривали на немецком, убеждали их в том, что война закончена в пользу Германии.
Наших методически обстреливали. Кто мог из бойцов переплывал бухту и уходил за перевал. Много было раненых, отступление было организовано плохо. В городе появилось гестапо. Немцы стали ходить по дворам, искали евреев. У нас во дворе жила целая еврейская семья. Под предлогом вызова на уборку винограда им принесли распоряжение, отпечатанное, кстати, на бланках горисполкома. На самом деле их вместе с другими евреями увели на расстрел, в район пригорода, где теперь стоит памятник Непокоренным. Немцы забрали все ценное из квартиры, я только успел залезть через форточку, чтобы взять что-нибудь съестное.
Теперь почти за все наши действия полагался расстрел. Не успел домой попасть до наступления комендантского часа – расстрел. И однажды по мне стреляли, хотя видели, что перед ними всего лишь пацан.
У нас во дворе жила еще одна семья, отец-еврей ушел на фронт, а русская мать с сыном остались. Немцы пришли забирать сына, мать умоляла не трогать ребенка, потом крикнула ему: беги! Он побежал, но немцы стали стрелять в него, тот упал, попытался ползти, но его все же добили. Немцы при этом гоготали, для них это было всего лишь веселой охотой. Эта страшная картина до сих пор стоит перед моими глазами… Вот тогда мы начали понимать, что такое немецкий менталитет, что немцы – совершенно другая цивилизация, они могли убивать и радоваться при этом. О них Черчилль сказал, что это «народ, у которого дисциплина заменяет человеколюбие», люди, которые пойдут на любые преступления, выполняя приказ.
