Абсурд прямо-таки зашкаливал.

Как же вся эта жесть с естественной потребностью любого человека получилась тут?

Неужели людское общество… обязательно должно держаться на системе каких-то иррациональных ограничений, иначе рухнет сама социальная структура?

Майя вскинулась от внезапной идеи, повлёкшей за собой цепочку новых рассуждений и заключений, потрясших её саму своей очевидностью.

Получалось, что те, кто объединяет людей в сообщества и устанавливает нормы поведения, запрещают нечто естественное, необходимое и желанное любым представителем группы, осознанно? И одних только законов, регулирующих свободы, недостаточно? Выходит, если защищать лишь права и следить за тем, чтобы одни не вторгались в жизнь к другим со своей правдой, общества не выйдет? Оно рухнет? И система работает только в случае наличия абсурдных, продиктованных случайным веяньем, табу. Выходит, именно согласие следовать массово таким табу — и является фундаментом объединения для той или иной группы?

Выходило, что без чего-то подобного в своей основе, общество рассыпается, пропадают правила и устои, традиции — и трескается сам фундамент цивилизации.

И ведь это, чёрт возьми, очевидно!

Если подумать, ведь всякая культура строится на системе правил и запретов, ограничивающих свободу людей.

Но позвольте…

Майя нахмурилась и взялась ходить по комнате.

Почему в таком случае не принять за правила что-то рациональное, не вызывающее протеста, логичное. Допустим, запрет убивать других членов общества, отнимать силой имущество сотоварищей по объединению, причинять друг другу физический вред? Не вторгаться в свободы личности?

Она резко остановилась. Она начала понимать!

Наверное… тут-то и зарыта собака!

Полностью свободные от предрассудков и вольные исповедовать любые личные убеждения люди не сложатся в группу, они объединятся в воинствующие сообщества с разными принципами и начнут притеснять друг друга.

Ближе к рассвету того дня откровений Майя пришла к выводу, что государству или иной управленческой силе проще самостоятельно определить нормы и привычки, которые станут маркером группы (например, по географии проживания, или вероисповеданию, или национальности, или ещё чему), и это не может быть что-то рациональное и общечеловеческое, потому что в таком случае оно не станет маркером. Объединяющим фактором может выступить только нечто субъективное и надуманное, но имеющее чёткие нормы и правила, нарушение которых карается изгнанием из группы, остракизмом или физическим принуждением следовать указуемым нормам.

В реальности система табу более рациональна, она выстроена на выгодном для государств аспекте. В старину, в эпохи, когда обеспечение продовольствием городов составляло больше трудностей, обложить системой обществоустроительных табу именно пищепринятие, назвать греховным потребление пищи сверх необходимой для выживания нормы и запретить всё, что придаёт топливу для организмов вкус, понукая к злоупотреблениям, — было решением выигрышным и логичным.

Но когда Майя измыслила параллельную вселенную, также состоящую из объединённых в общества людей, и исключила из неё этот объективный объединяющий фактор, по сути, лишив фундамента, воплощаясь, система захватила в свою основу иное и выстроилась вокруг системы табу на взаимоотношения полов и способы получения удовольствия не вкусового, а сексуального. Срамное измерение использовало иные органы чувств, тоже базовые. А если бы этого не произошло, то мир книги не смог бы воплотиться, потому что он стал бы невозможной, надуманной утопией, которая объективно функционировать не может.

— Ничего себе! — бормотала Майя, уже схватившаяся за ноутбук, чтобы систематизировать свои умозаключения.

Интересно, если она распечатает текст и в последний день лета будет носить в кармане, он перенесётся вместе с ней в реальность, как одежда? Или там всё надо будет вспоминать и формулировать наново?

Её книга вырастала в своём значении просто на глазах. Хотя уверенный в своей правде автор, боровшийся с предрассудками, парадоксально приходил к выводу, что снимать надуманные табу, с которыми боролся… нельзя. И притом приходил всё основательнее.

Закусив удила, Майя подумала, что, возможно, если в обществе табуируются только неповседневные действия — убийства там, воровство или насилие, — то людским объединением становится нельзя управлять и держать его в рамках постоянно. Возможно, в таком случае получится разгул как раз насилия и его прирост, если под запретом будет только такое. Люди же всё время нарушают запреты, хотя скрывают это часто или стыдятся. На нарушении и обходе запретов строится жизнь.

Возможно, именно поэтому начавшее XXI век со сметания «устаревших» норм морали, общество к двадцатым годам столетья начало трещать по швам, и потому государства в панике пытаются вернуть абстрактные нерациональные запреты или навязать новые?

Недаром же Майина страна взялась реконструировать религиозность, что, судя по новостям в интернете Срамного измерения, начало происходить и набирает обороты и тут? Недаром в реальности с растущим усердием подают на рассмотрение, а часто и пропихивают законы, регулирующие и сокращающие пищевую свободу даже совершеннолетних. Вон сколько возмущения вызвало принятие недавно постановления о запрете «пропаганды», а по сути, просто любого упоминания, о том, что люди одного пола могут, живя постоянно вместе, готовить друг другу! Но, кажется, Майя начала догадываться, почему это всё происходит…

В Срамном измерении было то же самое, но в сфере сексуальной.

И всё это — после прогрессивной эры нарастающей свободы. Но нельзя ведь не заметить, что эта нарастающая свобода неумолимо и малопонятно, казалось бы, незакономерно, но так очевидно, привела к обострению конфликтности, вплоть до военной агрессии. Уж не потому ли, что снятие нравственных ограничений разъело фундамент, на котором держалась система объединения людей по территориальному положению, то есть вся государственная власть.

Вот это-то и пытаются восстановить, поливая клеем там, где для всех уже непривычно и странно, вызывая тем протесты и отторжение? Потому что люди, привыкшие за пару десятилетий к тому, что можно всё, начали повсеместно заходить за черту? И только если отвлечь их необходимостью противостоять что ни день в быту абсурдным иррациональным табу, навязанным обществом, реально удержать условную толпу от коллапса привычных человечеству систем взаимосуществования?

Майя устало повалилась на диван, ошарашенно пялясь в пустоту. Вот это она дотеоретизировалась! Попрала, кажется, разом едва ли не все собственные убеждения. А как тогда дальше жить?

Или она насочиняла ерунду?

Только вот было непохоже. Всякому краху той или иной локальной государственной системы предшествовал разгул некоего свободомыслия в обществе, протестующего текущему строю и в итоге сметающего его. А если свободомыслие и протесты касаются самих принципов, на которых, оказалось, общество зиждется, уж не получится ли, что неостановленные, они сметут его само как таковое? Саму идею жизни людей группами, в городах и странах, вообще всё, что представляет собой цивилизация?..

Наверное, Майя могла бы забросить свой познавательный отпуск в чужом мире и остаток времени как безумная строчить монументальный научный труд, но её очень капитально отвлекли.

Утром следующего после этой бессонной ночи дня, очень и очень рано, раздался внезапный требовательный звонок в дверь.

А сладострастный мужчина с устрашающих размеров наркотическим изделием в руках, представший на пороге, назвал Майю дочей.

— Не ерепенься только, — первым делом сказал сладострастный гость, вскидывая свободную руку. — Лучше иди ставь чайник. Поедим тортик и побеседуем.

Майя в ужасе перевела взгляд на наркотическое изделие колоссальных размеров, которое он принёс. Это было какое-то пирожное-гигант, округлое и цельное, щерящиеся кремом из сахара, взбитого с яичным белком.