Он говорит, а у меня картинки перед глазами прыгают, резкие, неприятные до тошноты. Точь-в-точь по его словам. А дед все вещает, голос ровный, но аж внутренности от него вздрагивают:

– Но и радости чуток жизнь плеснет, с любовью – как без этого, немного да будет: когда первенец криком зайдется, ласточка на рассвете песню споет, когда наешься досыта, да после трудов вечерней свежести на крылечки вдохнешь, когда муж приголубит. Радости, они в малом проявляются, как дуновенья ветра: раз – и снесло их, будто и не было вовсе.

Я вздрагиваю, мурашки по спине ползут муравьями, щекочут, половину слов не поняла, но схватила одно, ясное, как солнце в зените: хорошего мало предвидится. Молчу, жду продолженья, с петушка глаз не спускаю: как бы не исчез, не растворился в синеве воздуха.

– Вторая судьба покрасивше, с виду как твой леденец: царское угощенье, да на вкус перемешана с солью, человеческой болью разбавлена. Долго идтить придется, шагов не посчитано, пока не народится та, что силой подобной напитана, только ей уменья передать сможешь, тогда и отдохнуть смогешь.

– А что ж там интересного в другой жизни, дедушка? – спрашиваю, а сама думаю, когда уж сказки закончит сказывать, страсть как леденец охота в рот сунуть.

– Много чего проживется, не перечесть, все вперемешку: во дворцах царских гостить да в лесу ночевать; любимой быть да самой не любить; детишек нянчить да со зверьем беседовать. Но главное – шаги других видеть да подсказывать правильные, от болезней предупреждать да от бед. Нелегко придется, душа пополам порваться захочет, одной ногой в людском мире, другой в моем, но так небом подсказано, мной лишь поведано. Ну?

Тут он косматые брови вскинул, искорки вспыхнули, в небе железом звякнуло. Я леденец едва не выронила со страха, показалось, в глазах его молнии пляшут.

– Выбирай, Меликки, судьбу, да не прогадай, иного раза не будет.

Я слюну сглотнула, говорю ему:

– Не Меликки я, дедушка, прогадали вы, Акилинкой меня кличут, Андреева дочь я.

Вот, думаю, сказки мастер рассказывать, а имени маво не знает, попутал, старый, сейчас и леденец отнимет.

– Акилинкой до встречи со мной звалась, Меликки станешь, коль правильный выбор сделашь.

А что выбирать-то, девоньке лет трех от роду, мож, постарше, но я и разговаривала-то с немалым трудом, а тут такое. Понравилось про «чужие жизни высматривать» да про дворцы, хоть и не знала, что оно значит, вот головкой чернявой кивнула.

– Не желаю, дедушка, сорок шагов жить, хочу во дворцах.

То ли гром в клочке серого неба грянул, то ли бабуля по щекам в избе обходила – очнулась я. Темно уже, лучина едва теплится, пурга пуще прежнего о стены бьется, Локки склонила лицо сморщенное, улыбнулась беззубым ртом:

– Ну что, родненькая, как звать-то тебя?

Я вздрогнула телом, сейчас бы сказала – током ударило, тогда судорогой изошла в коромысло, а руки липкие, расцепить не могу, взглянула: бог ты мой, леденец держу, расчудесное чудо.

– Меликки теперича звать, – говорю, а сама дрожу от радости, язык к петушку тянется.

– Вот и случилось знаменье, – выдохнула старая Локки, воды из снега натопленного отпила и спать легла как ни в чем не бывало.

Вот так, котенок, бабушка Локки передала мне свои полномочия, выражаясь на сегодняшний лад. Ученичество катилось, как колесо смазанное, от малого к большему. Обряды осваивала: пастушеский «обход» зарывать около воды; снимать землю с копыт коровы купленной; втыкать грамотно можжевеловую ветку за притолоку двери; выносить больного ребенка к окну; сливать воду через дверную скобу; гасить пожар молоком черной коровы и многое другое, что исполнялось только – «знающими».

Локки ту науку играючи передавала, а может, я готова была, подошла к тайным знаниям с рожденья. Все у меня получалось. Сколько воды утекло, а первый заговор до сих пор помню. У пастуха Тапани корова по лету пропала, на лугу паслась в стаде. Пока он водицы из ручья испил, глядь – корова исчезла. Полдня искал – без толку, хоть волком вой. Прибежал к вечеру к Локки, в дверь барабанит, руки трясутся, с носа сопли летят.

– Помогай, – говорит, – Локки, что делать, не знаю.

Локки хмурится, в душегрейку овчинную кутается: мерзла в любую погоду и накидку не снимала, спала в ней и народ в ней принимала, кожей срослась. В ней и в лес, за черту ушла.

Так вот, баба Локки и говорит: «Вот тебе, Тапани, помощница моя малая, Меликки зовут, враз корову твою найдет, дай время».

Пастух так и замер, усы плетью обвисли.

– Не смышлена, – чешет он усы, – девка твоя, разве по силам ей такое?

Бабуля цыкнула, и он согласился.

Шептала я трижды заговор, в ночи у шестка печи: «Лога раннашша оне кюлю, кюлюшша мушта кюуга, мушошша кюугошша истух валги тюттё, пюхку и пухаштах нечести, кайкишта паганушто золатухах шюхюштах грызистех вилух кужой вилуй куйвай харакка».

Вот ведь, до сих пор от зубов отскакивает. Все чихнуть, помню, боялась, дым от печи нос щекотал. Тапани-пастух у дверей ждет, едва не плачет. Так я белую коровенку в бурых пятнах как наяву разглядела – та у болота в тине увязла, морда едва торчит. Вовремя успели, вытащили.

Понравилось мне. Радостно, когда получается, мураши до макушки бегут да обратно гурьбой валятся. Говорю Локки:

– До сильных дел пора, баба, видишь – справилась.

Поинтересней пошло, училась уже на просителях: «грыжу кусать» – разными способами; останавливать и пускать «черную кровь»; сводить семьи; искать людей и скот попавших на «худой след»; лечить от призора да «полуночницы» и другое, разное. Завертелась, закружилась веретеном жизнь; года смутные настали – в Олонце егерский полк формировался, ополчение по деревням собирали, француз на Москву ступил. Годы праведные, времена военные да голодные, разно было, всего не перевспомнишь. И звали меня по-разному, каждый период времени свой слог имел: «книжница», «знающая», «провидица». Кто и колдуньей кликал, а кто и ведьмой. Со многими шаги мои пересекались: со знатью, в чьих домах судьба пристанище уготовила, с крестьянами без роду и племени, с убийцами, ростовщиками, со святыми да некрещеными. Все судьбы просматривала, как открытую книгу, но это уж потом, когда в силу вошла.

Меликки улыбнулась:

– Это ты у меня «небесами рожденная», дар твой в нашем роду – первый подобной силы, в народе человек, кому без обучения все дается – талантом называется. Поправь, коли неправа.

– Не знаю, бабуль, – разволновалась Катерина, краснея и пряча руки в карманы джинсов. – Не мне судить о способностях.

Но от рассказа бабули мураши и у Катерины по спине побежали, отбросила она последние сомнения. Раз суждено невероятному в судьбе сотвориться – так и быть тому.

– Ну хорошо, бабуль, выкладывай свои подробности, готова я к посвящению.

Меликки уехала спустя трое суток, и все это время Катерина отменяла клиентов, не обращала внимания на бесконечный поток СМС и негодующих вопросов в WhatsApp, и полностью выпала из соцсетей. День отъезда выдался солнечный, безветренный, после ночного ливня в лужах отражались деревья. Бабуля встала рано, быстро собрала рюкзачок, натянула отглаженную панаму и категорически отказалась от провожаний.

– Нечего время терять, котенок, сама доберусь, не впервой. Будем на связи, как ты говоришь.

Катерина накануне купила телефон, зарегистрировала сим-карту, и невдомек было, что Меликки он без надобности.

– Зеркало, котенок, лучше новомодных штучек, поверь мне. Ты думаешь, как я с твоей матерью всю жизнь общаюсь?

Катерина только сейчас про мать вспомнила, надо было на чай пригласить, как-то сразу не догадалась. Показалось, что Меликки мысль ее услышала, засмеялась, скрипуче, будто сахар в ступке перетирала.

– Мамка твоя в Москве, выставка у нее, недосуг. Так вот, когда твоя мать собралась в город по молодости, в деревне не было телефона, до райцентра сорок километров почти. Так-то.