И как этим даром распоряжаться? И нафига оно ей?

Меликки ждала, наблюдая противоборство на лице внучки. Подобрала в резинку выбившиеся седоватые волосы, раскурила по новой трубку, и дымок лениво потянулся в окно, оставляя на сей раз более легкий запах.

– Типа мое наследство, так я понимаю, – усмехнулась Катерина, поднимая глаза.

– Можно и так сказать, кому, как не тебе, – кивнула благодушно бабуля. – Такое на сторону не отдашь.

Предложение шло вразрез с личными планами Катерины, расстаться с давней мечтой о собственном салоне красоты было неимоверно сложно. Да и потом, у нее есть соучредитель-партнер Марина. Бросить ее? Помимо внесенных в проект денег, Мара помогала с бизнес-планом, научила рассчитывать прибыль, расходы и зарплаты сотрудникам. Катерина буквально по ночам составляла альбом женских причесок и мужских стрижек, планировала выйти на рынок с ошеломляющим предложением. И теперь от всего отказаться?

Четыре года учиться парикмахерскому искусству, войти в полуфинал Национального конкурса, много лет терпеть прозвище «Стриж» – она знала, под каким именем забит в телефонах подруг ее номер. Все псу под хвост? Стать непонятно кем, ведь и профессии такой нет: подсматривать в зеркале чужие жизни. Ее терзала потеря времени: только прайс-лист она разрабатывала более месяца. Объездила с десяток салонов, сравнивала, сопоставляла, анализировала. Ощущала радостный трепет, когда Мара нашла через мужа подходящее помещение на Московском.

Остановиться на полпути? Нет… Никогда. Она не согласна скинуть в корзину времени свои амбиции, цели и планы. Она не готова…

Хотя, с другой стороны. Если подумать рационально… Предложение Меликки лежит настолько в иной плоскости, что сложно представить открывающиеся перспективы. Это ж она такое сможет!

Эго, замаскировавшись под червя сомнений, усердно подкидывало ей новые аргументы – за.

Бабуля пыхтела трубкой, словно заправский моряк, растягивала в улыбке широкие скулы:

– Что тебя тревожит, котенок, с чем не можешь расстаться?

Смотрела при этом строго.

– Да бизнес хочу открыть, бабуль, – выдохнула Катерина горестно, рассматривая поверхность стола.

– Чего открыть, прости, не поняла?

– Салон красоты, парикмахерскую по-простому. Работать на себя хотела, а не на дядю. Людей стричь, прически там, завивки, укладки, колорирование, ламинирование волос. Ну и маникюры, педикюры, то есть ногти в порядок приводить. Массажи параллельно, эпиляцию.

Меликки взглянула на когтистые морщинистые пальцы, длинные ногти, желтоватые и блестящие, точно слюда, с каймой серости. Усмехнулась, поджав кончики пальцев.

– Ну и прочее разное, маски омолаживающие, – тут Катерина запнулась, замолчала растерянно.

– И что мешает? Дело твое только в пользу, скольким людям помочь сможешь, а?

Бабуля со вздохом откинулась на спинку стула, и та возмущенно хрустнула.

– Помню, тоже работала. В большом городе. Думала, ведь взрослая теперь, умная. Давно это было, в богатом доме жила, почти дворец. Золотые канделябры, лакеи на изломе. Молода была, горяча, своенравна, либо, по-моему, либо никак, ну прямо как ты сейчас. Знала – не просто так сила дана, а пользовалась неумело, глупо, дров наломала. Потом война вроде как исправила, но…

– Это какая же война, бабуль? – не удержавшись улыбнулась Катерина.

По ее расчетам Меликки около восьмидесяти, если считать от матери, которой в прошлом году пятьдесят два справили. Хотя бабуля и выглядит на шестьдесят, ну это спишем на мистическую составляющую.

Меликки не обиделась:

– Здрасьте! С немцем наши вступили, не учила будто историю. В августе началась, помню, лето холодное выдалось, дождливое. Я уже в деревне жила, с города съехала, тогда во всеуслышание царь-то объявил: вступает мол, Россия в войну с немцами.

Меликки замерла, рот прикрыла рукой, поняла, что сболтнула лишнего. Катерину слова в ступор вогнали, сердце бешено застучало – это ж сколько бабуле лет-то… Вот дела. Ну или старческий маразм.

– Сколько ж тебе было? Выкладывай про истоки. Если наследство мистическое, то я предысторию его знать обязана. Как получилось, что тебя выбрали, почему?

– Больно ты прыткая, котенок, ни к чему тебе это, рано. Молодая я была, говорю же. Давай к зеркалу вернемся, к посвящению – если готова. От тебя терпение требуется и внимательность. Время займет немало, настройся.

Катерина отбросила последние сомнения, втянула воздуха, словно готовилась в прорубь сигануть, спину выпрямила. Раз суждено невероятному в судьбе сотворится, так и быть тому.

– Не, бабуль, условие есть, сначала расскажи, как тебе дар передали.

Меликки помолчала, грубые черты дрогнули, уголки губ подтянулись:

– Ох, и дотошная ты, котенок, расскажу, коли просишь. Не все так просто, как думаешь.

– Первые заговоры помнится, я услышала в три года от бабы Локки, что с карельского будет «чайка». Во дворе пурга хороводы водит, за слюдяным оконцем тень налегла, намело снега по пояс. Просителей у Локки нет: не добрались в непогоду, а обычно два-три ходока на крыльце от ненастья трясутся. На столе огарок свечи расплылся, огонь дрова лижет, песню тянет, печь березовым духом исходит. От стен лесным разнотравьем парит, веники подсыхают, что заготовлены для отваров. Локки их водицей в полдень сбрызгивала – от пересушки. Бабка старая, беззубая уж почти, заберется на лавку, хлеб в водице горячей размочит и сосет вместо ужина. Глаза ее к тому времени дневного света не видели, зато душу просителя просвечивали насквозь, в будущем блуждали, высматривали опасности.

И вот сидим мы на лавке, я ногами босыми болтаю, Локки мне молитвы да заговоры шепчет, то на русском, то на финском бубнит, то мешает с карельским. Требует запоминать. А я, глупая, не пойму, к чему это мне, зачем, да и скучно. Смотрю в оконце, где мороз узоры выкладывает – интересно. Тогда Локки другое придумала. Прошла на ощупь к печи, накидала трав в горшок, заварила отвар, заставила до капли испить. Тепло от печи, на полу шкуры оленьи, об оконце снежинки бьются, словно мотыльки на свету. Я и задремала.

И вот, котенок, снится мне, как сижу я на поляне лунным светом залитой. Трава жесткая, что медвежья шерсть, вокруг ели мохнатые – просвета не видно. Неба серого круг и луна, как лампа, ну тогда электричества, понятное дело, не знали, но сравнение хорошее. И запах густой, хвойный, терпкий – нос сводит и в горле першит. Тут вдарил гром, и враз покрылось небо разводами, молнии во все стороны побежали, и дед на поляну вышел. В зеленой рубахе, борода седая по грудь, в волосе искорки пляшут, скулы от взгляда сводит. И запах. Словно дождь летний прошел – свежо и на сердце радостно. Потом узнала, что Укко[2] в родном обличье приходит к провидицам, а мне и не страшно вовсе, ждала, может, чем угостит.

Он словно услыхал мою просьбу, вытащил из шаровар чудо неземное – петушка красного на палочке, края белые, серебром сахарным обсыпаны. Сунул мне в руку и говорит:

– Дам тебе, девонька, две судьбы на выбор, ты хоть и мала ишшо, но сообразишь, что выбрать надобно. Перва судьба твоя…

А я уж леденец зализала, язык онемел, нетерпеж на укус испробовать, да зубов ряд нестройный, подобного вкуса не испытывала – матушка только корень лакричный давала по праздникам, а тут – неизведанное. Все мысли о петушке осели в голове сахарной пенкой. Дед рукой леденец от моих губ отвел:

– Обожди, милая, успеешь налакомиться, слушай судьбу перву.

Я спохватилась, от слова незнакомого листом вздрогнула, спрашиваю:

– Что такое судьба, дедушка?

– Жизнь твоя будуща, покажу как на ладони.

Я кивнула, не сильно уразумев, о чем говорит старик. Ладно, думаю, пусть гундосит. Леденец вкусный, сил нет, то и дело язычок к нему вскидываю.

– Первая жизнь твоя, девонька, протянется на сорок шагов, на сорок первом оскользнешься. Бабой станешь обычной, как все соседи твои в деревне. Двадцать два шага с мужем проживешь, четырнадцать деток в свет принесешь, десять земле отдашь. Горести и тяготы людские познаешь: голод, что брюхо выворачивает; болезни, что нутро вытряхивают половиком; обиды жгучие да незаслуженную неверность; труд с утра до ночи, от которого кости, как опосля бани ломит; смерть родных, что душу иссушит, как травку – солнце палящее. Все пройдешь.