Зазвонил телефон, и Катерина сбросила вызов очередного претендента на роль ведущего. Меликки пытливо смотрела на внучку:

– Хорошие кудри у тебя, котенок, но больно худа ты в теле, где запасы свои растеряла? Не серчай, сил в тебе мало, вот я к чему: энергия в человеке – как сок в дереве, нет его – и корни сохнут. Куда силушка твоя уходит, а, котенок, не думала? Не гадай, не в работу, и не в заботы житейские. Кожа-то, посмотри, будто ветром иссушенная, румянца нет, серость под глазами, непорядок.

Катерина придирчиво взглянула на тонкие пальцы с аккуратным маникюром и облезшим лаком на безымянном, присела напротив бабули, сунула руки под стол. А ведь и правда, крем надо сменить, пользоваться увлажняющим, ладони сухие и волос последнее время сыплется.

– Бабуль, объясни уже, что ходишь вокруг да около, загадками говоришь. Прости, конечно, что тороплю, у меня дел невпроворот, бежать надо. Ты к матери не собиралась? Можем вечером вместе сгонять, там все и обсудим. Я тортик куплю.

Катерину уже раздражал табачный дым, заполонивший кухню, туманные намеки про худобу и серость. Она не любила темы про свое здоровье и списывала мелкие недочеты – типа мешков под глазами и болей в спине – на сложный период в жизни. Свадьба впереди, и бизнес готовилась запустить, и, собственно работа, которую никто не отменял. Голова кипит, времени не хватает. Поесть – перекусами, рывками, весь день на ногах. Думала, вот свадьбу отпляшет, салон откроет и в Сочи, погреться под южным солнцем, прокатиться по Абхазии, озеро Рица сфоткать, по пещерам пройтись – говорят, красиво. Отдохнуть, поесть шашлыка да рыбки, вина местного выпить. За границу Кирилл не может выехать, что-то у него с паспортом приключилось, она не вникала. Но когда нюансы уладятся, то первым делом – в Париж.

Катерина смотрела мимо Меликки в окно, где по крыше соседнего дома вышагивали важно голуби. Планы на день расползались в сизом мареве неба, медленно и неотвратимо.

– Нетерпеливая ты внучка, с детства не изменилась, – Меликки размеренно выдала густую струю дыма в потолок. – Зажигай огонь. Есть сообщение для тебя.

Меликки, не выпуская трубки из губ, принесла из прихожей рюкзак, вывернула содержимое на пластиковую поверхность стола: кусок рябинового дерева с коричневой сердцевиной, три пучка подсохшей травы, камень малахита размером с яйцо и стеклянные бутыли с маслом. Неожиданно замерла, будто задумалась, затянулась крепко и ткнула трубкой в сторону коридора.

– Подарок вроде как мой привезли, иди, дверь открой. Слышу вона шаги на лестнице.

И вправду, два длинных перелива ворвались из коридора.

– Это что еще?

– Иди, иди, открывай, сама увидишь.

В прихожей Катерина включила камеру. На площадке два небритых мужика с хмурыми лицами в синих спецовках удерживали что-то узкое в рост человека, завернутое в мешковину.

– Кого вам? – распахнула дверь Катерина.

– Доставка. Ерошенкова здесь проживает?

– Я это.

– Куда занести?

В коридор вынырнула Меликки.

– Давайте, сынки, вот к стеночке ставьте, да мешковину с собой заберите, пригодится еще.

Мужики проворно распаковали высокое зеркало в массивной резной, местами облупившейся деревянной раме. Установили у стены. Зеркальная поверхность, словно покрытая налетом пыли, отдавала холодом.

Катерина расписалась в квитанции дрожащей от волнения рукой, вручила тысячу за доставку и закрыла дверь.

– Бабуль, это зачем мне?

Меликки провела нежно по деревянным завитушкам рамы.

– Пойдем, сейчас объясню, и у меня времени-то в обрез, милая, совсем мало по мирским понятиям, так что приступим. Ты мне кастрюльку дай, что не жалко.

Катерина включила конфорку, вытащила алюминиевый ковшик с высоким бортом, который так и не смогла отчистить от подгоревшего сахара. Посмотрела на Меликки, на ее взъерошенный волос.

«Эх, поправить бы ей прическу», – мелькнула привычная мысль.

Волосы было главным, по чему Катерина оценивала людей. Шоколадные пряди бабушки с легким, будто снегом присыпало, налетом седины, говорили, что собиралась их хозяйка в явной спешке. У шатенок стихия – земля, направление – запад. Волосы лесной нимфы, загадочной и неотразимой. Вот и Меликки на природе живет, руку протяни через мост— чаща непроходимая, если перескочить, а тропок не знать – враз заблудишься. Речка, и та лес огибает, словно побаивается заглядывать стремительным течением в набухший среди ветвей сумрак. У шатенок обычно мягкий характер…

На этом теория Катерины разбивалась о жесткий нрав Меликки. За словом бабуля в карман не лезла, шутить не любила, а скорее всего – не умела, но и в помощи никому не отказывала. Потому летом вокруг избы просители светлячками вились. К зиме завьюжит – к деревне не подобраться, а к дому Меликки и вовсе тропу не сыскать. Как она выживает в мороз, никому неизвестно. Зато летом, завидев разноцветные палатки за рекой, ряд машин у кустов можжевельника, что опутал дорогу к мостку, старух в темных платках, молодых парней с испитыми лицами в спортивных костюмах, Катерина интересовалась у матери:

– Что за люди, зачем? Рыбаки? Или за грибами приехали?

Мать отмахивалась:

– К бабуле просители помощи, у каждого свое. Не забивай голову – мала еще.

Деревенские на незваных гостей не ругались, делали мелкий бизнес: сдавали комнаты, обеды готовили. Просили палаточников высоких костров не жечь, да мусор за собой убирать.

Бабуля, между тем, отложив трубку, отстрогала ножиком от деревяшки рябиновой три длинные стружки, подожгла и закинула в кастрюльку, туда же опустила камень, выдернула с каждого пучка травы по щепотке, опустила сверху. Заструился в потолок легкий дым. Попросила Катерину пересесть к зеркалу, а сама зашептала под нос непонятное. От ее слов и запаха полыни и мяты голова у Катерины закружилась, сил встать не было, интуитивно схватилась она за стол, вздохнула поглубже и ухнулась, словно с горки в туман.

Катерина увидела вдруг спальню, забрызганы кровью обои, растерзанную ураганом постель, и себя, сжавшуюся в клубок в углу. Подобрав ноги, в мятой майке, она визжит скрюченная, закрывает локтями голову. Кирилл завис в расстегнутой рубахе, пупок торчит темным пятном. Лицо опухшее, в пятнах от гнева и глаза мутные, словно чужие. Смотрит в сторону и брызжет пьяной слюной;

– С-сука.

И бьет наотмашь, не глядя. Голова Катерины отскакивает мячиком от стены. Вспышка и тьма. В чувство Катерину привели холодные брызги.

– Хрен да полынь, плюнь да покинь.

Меликки держала наготове стакан с водой. Катерину подташнивало, зубы стучали, барабанили о стекло, прохладные капли запрыгали по губам.

– Sekä. Пей, котенок, не спеши, в первый раз всегда не по себе, знаю. Подыши, подыши. Вот удивила ты меня, впервой такое встречаю, к зеркалу не пересела, а все углядела. Вроде как чудеса – со стороны посмотреть, а я-то знаю: способности у тебя. Время пришло, котенок, дар передать полностью.

Не отрывая пляшущих губ от стакана, Катерина прошептала;

– Что это было, бабуль?

Голова отяжелела, темные пятна еще кружили перед глазами.

Меликки словно не слышала, говорила сама с собой, взгляд ее затуманился:

– Я матери твоей твержу, не могу дар не оставить, либо тебе, либо Котенку – выбирай. Мать твоя ни в какую. Не желаю, говорит, чужой жизни, у меня и своя не прожита, муж, дочь, работа, от которой сердце не оторвать. Ну, нет так нет. А вот тебе, котенок, без меня уж совсем никак. Не выдюжишь. Я только почуяла, что жизненный сок твой уходит, ну и давай подпитывать тебя нужным. Оберег помогал до времени, да мирской дрянью забился, как ведро помойное. Ты, котенок, не сомневайся, гони раздумья. Помогать буду на первых порах, ты девка смышленая, быстро одолеешь науку. Начнем с зеркала, предмет простой, как в той сказке, помнишь? «Свет мой зеркальце, скажи…»

– Бабуля! – вскакивая со стула, заорала в голос перепуганная Катерина, и капелька пота скатилась на переносицу.

Она дернула за рукав Меликки, топнула грозно: