И оттяпала палец под корень.

– Жених про мизинец не спрашивал?

– Всем интересно, бабуль. Особо любопытным отвечаю, трамвай отхватил, когда Аннушку с рельсов оттаскивала, – усмехнулась Катерина. – Те, кто Булгакова читал, смеются, с другими неинтересно.

– Так ведь то знак был, милая, оберег шершни учуяли, тебя не тронули, знали, что своя.

Катерину пробило мурашками, она медленно достала с груди маленький желтый кругляшок на серебряной цепочке. Так вот, про какой оберег бабуля вещает. Сколько Катерина себя помнит – он на шее болтался, желтый камешек этот, мать просила никогда не снимать. А вот Кириллу не нравился, спрашивал, что за камень, а Катерина и не знала толком, думала, янтарь.

– Это, котенок – смола священного можжевельника, хорошо тебе послужила. Сними, почищу в ночь от набравшейся скверны, еще деткам своим передашь по наследству.

Про деток Катерине понравилось, подняла глаза на Меликки, в зрачках плеснулось любопытство:

– Что там с зеркалом, бабуль?

– Вот и чудненько. Созрела, моя ягодка. Вот смотри – травку в миску кладешь, камень-змеевик туда же и щепку рябины, произносишь вслух строки, я тебе запишу. Потом загадывай, чего увидеть желаешь, поверхность зеркала протираешь пучком полыни справа налево и словом «Sekä», что в переводе «Да будет так», в конце закрепляешь. Это первая часть, котенок, самая простая, с нее и начнем.

Катрина понимала мистичность происходящего с момента появления бабули. В семье про нее старались не говорить, и причин Катерина не знала. Нет, ее домашние, бесспорно любили по-особому, молчаливо. Катерине казалось, что Меликки боялись. Мать напрямую не рассказывала, кто бабушка. Кем работала, почему почти в лесу живет? Даже вслух эти вопросы не задавали.

Когда Катерина первый раз в деревню попала, ей и спрашивать надобности не было – Яга, и все дела. Катерине нравилась простота бабкиной избы, кладка печи в трещинках, изогнутые ухваты в углу, ведро колодезной, всегда холодной воды возле окна, крепко сбитый стол, короткие деревянные лавки вдоль стен. Помнится, ей интересно было знать, почему бабушка не купит стулья, как у них на квартире, и что варит она там, такое пахучее в печи да в пяти горшках одновременно. По детской наивности искала она ступу, помело и обязательно кота – желательно, говорящего, чтоб подружится.

Метла стояла в пристройке-дровнице, куда же без помела в деревне, а вот животинку Меликки, кроме петуха, не держала: времени на нее не было. Катерина интересовалась, зачем петух, а бабуля смеялась: дескать, это будильник. Оно и вправду так было, это Катерина наивно считала – живность чокнутая, раз орет с утра и до вечера без перерыва.

И, в общем, только после происшествия с Жанной, пришло в голову понимание, что бабуля у нее колдунья. А что, не зря она дни напролет людей принимает – знахарь местный. Тянулись люди, задавленные горем, молчаливые в своих слезах, а уезжали с просветленными лицами. А еще Катерина помнила, как ближе к ночи уплывала Меликки за реку, не любила мостком пользоваться, лодку с коротким веслом держала. Катерина подглядывала в оконце, как скользит бабуля пятном меж кустов. Куда, зачем – тайна.

Спустя много лет мать, художница-импрессионистка, страстная последовательница солнечной школы Лорана Парселье[1], чей стиль странно выглядел на фоне хмурых видов «мокрого» Санкт-Петербурга, втолковывала Катерине:

– Ведунья наша бабушка, знахарка, это сильно отличается от того, что ты нарисовала в своей голове, так что языком не трепи, не наговаривай попусту.

Катерина соглашалась и вспоминала про существование Меликки, лишь попав в мастерскую матери. Та редко писала родных – Катерину раз всего – а бабулю часто набрасывала на эскизах. Катерине нравилась картина, где Меликки в искрящемся желтом платье, похожем на подвенечное, с распушенными волосами, раскинув руки, сидит на черном пне на фоне сочно-зеленых елей. И на вид Меликки словно двадцать, и глаза брызжут радостно зеленью.

Уже в зрелом возрасте Катерина прояснила, что бабуля к творчеству матери относилась снисходительно, считала забавой и пустой тратой времени. Хотя жизнь матери в представлении Катерины являла собой великолепный образец единения увлеченности и высокооплачиваемой работы.

Отец держался от тещи подальше, не ездил в деревню, умело отгораживаясь делами. Вечный инженер запоем читал детективы, не различая имен писателей, и постоянно носил во внутреннем кармане пиджака сканворд для поездки в метро. Катерина не была уверена, знает ли отец адрес мастерской матери. В галерею на «обязательные» – как говорила мама – и наиболее значимые выставки он приходил просто потому, что мать приглашала чету Виткиных.

Главврач крупнейшей в городе больницы, где отец служил инженером-энергетиком, дородный дядька в годах, с седой бородкой а-ля Троцкий, питал искреннюю любовь к творчеству матери, часто не торгуясь покупал ее работы. Вывешивал в огромном холле больницы. Для отрады глаз пациентов – так любил говорить. Мать его обожала. Но по службе Виткин отца не двигал. Тот не расстраивался, тянул работу с удовольствием, лишь мать недовольно сжимала губы. И как-то раз, случилось удивительное: буквально за год отец стремительно добрался до позиции замглавврача по административной части. И с удовольствием взвалил на свои худые плечи заботы о гаражах, складах, охране, пищеблоке и прочем. Отец на глазах расцвел, заиграл на щеках румянец, заблестели глаза. Теперь работа занимала все его свободное время.

Катерина однажды услышала фразу матери, брошенную с легким упреком отцу: «Если бы не Меликки, так и сидеть тебе инженером, мог бы и поехать на недельку, поблагодарить старуху. Заодно рыбку половишь, воздухом подышишь и здоровье поправишь, а то кряхтишь по утрам, словно раненый, со своим ревматизмом. Она уж поверь – восстановит, козликом примешься бегать».

Отец не желал становиться козликом, отмахивался, улыбаясь, бурчал, что, мол не просил никого за должность. Тогда смысл материной фразы Катерина не уловила, а сейчас поняла: бабуля отцу помогла пробиться.

Меликки попросила принести тетрадь и ручку для записи нужных фраз, кои необходимо выучить. Катерина принесла блокнот. Навалившись грудью на стол, бабуля старательно выводила слова, закончив, подвинула исписанные листы внучке.

– Ну вот тебе заговор на зеркало, давай пробуй, котенок.

«В конце концов, чем я рискую, – подумала Катерина, – раз пришло время, почему не проверить, как подарок работает».

Они перенесли стулья в коридор, Катерина уселась, уперлась взглядом в отражение. Зеркало и зеркало, ничего необычного: отражение желтых светильников прихожей и ее задумчивый взгляд.

Взяв пучок травы Катерина зачитала фразу из блокнота, показавшуюся запутанной и нелепой, зажмурилась и провела ладонью справа налево.

– Sekä.

Подождала чуток и открыла глаза. Откинулась в шоке на спинку стула. На нее исподлобья взирало бледное, осунувшееся лицо, темные круги под глазами, кровоподтек на скуле, искусанные губы и сожженные перекисью волосы. Невеселый портрет.

– Вот блин… – она загадала увидеть себя, после трех лет брака с Кириллом.

– Peili on sinun alaisesi, – всплеснула руками Меликки. – Сильна ты, котенок, и слова неправильно произнесла, а все одно получилось. Ну вот, убедилась. Теперь веришь? Вот и размышляй тогда, готова ли принять мою силу. Только учти – это на всю жизнь, и поверь: станут крайне интересными твои дни. А я помогу – не сомневайся. Думай, котенок, думай, шевели, как у вас говорят, извилинами.

Катерина заерзала, поджала тонкие губы, лоб вдруг покрыла испарина. Сложный выбор, ведь то, что предлагала внезапно свалившаяся на голову бабуля, не просто мистический дар – это бремя, некая миссия, которую несла Меликки, а теперь тащить ей, Катерине, а ведь она даже смысл ее не знает. К чему ей готовиться?

Катерина вздрогнула, будто укололась, в голове заметались образы один другого мрачнее, на языке крутилось слово, от которого поползли по спине мурашки – «ведьма». Теперь и ей предстоит? Лес, горшочки, корешки, шершни, люди…