…Итак, очередная атака космофлота Птолемея Грауса захлебнулась, и битва постепенно затихла сама собой. Противоборствующие стороны стали подсчитывать потери и перегруппировываться для продолжения схватки. Никто не победил и не проиграл, поэтому сражение по всем признакам вскоре должно было возобновиться вновь. Однако, ни сил, ни желания, ни у одной из сторон для этого не было.
Потери в обеих эскадрах оказались весьма значительными. Павел Петрович Дессе, находясь все это время в глухой обороне, недосчитался после трех волн атак неприятеля — тридцати восьми боевых вымпелов. Это была тяжелая утрата для нашего флота, каждый корабль которого был на вес золота. Оставшиеся в строю дредноуты и крейсера дымились от многочисленных пробоин. На бортах зияли уродливые раны от вражеских залпов, обшивка была покорежена и разодрана. Экипажи, измотанные многочасовым сражением, из последних сил боролись за живучесть своих кораблей. Но, несмотря на тяжелые потери и повреждения, люди сохраняли боевой дух и были готовы стоять до конца.
У Птолемея потери оказались куда серьезней — порядка семидесяти крейсеров и линкоров. Целые соединения были фактически обескровлены, их остатки в панике разлетались по сектору. Однако первый министр особо не расстроился, когда увидел общее число своих погибших кораблей, ведь даже после всего этого за его флотом все равно сохранялся подавляющий численный перевес. В конце концов, у него было достаточно ресурсов, чтобы быстро восполнить потери в кораблях и людях. Куда хуже обстояло дело с боевым духом и верностью подчиненных. Больше Птолемея Грауса беспокоило то, что его лучшая, как он до этого считал, дивизия бросила своего командующего в смертельной опасности. Если самые надежные и преданные капитаны могут так легко предать в критический момент, то чего ждать от остальных? Как удержать власть над этой разношерстной толпой так называемых союзников, каждый из которых мечтает о собственном куске пирога и о спасении собственной шкуры? Что ж, придется принять меры и преподать урок сомневающимся.
— Вывести корабли 34-ой «резервной» из общего строя, данное подразделение больше не будет участвовать в кампании против наших врагов, — приказал Птолемей, его голос был холоден и непреклонен. — Дивизия опорочила свое имя и номер. За свои действия данное подразделение будет расформировано сразу после окончания сражения. Не дрогнувшей рукой он провел по тактической карте, стирая обозначение штрафной дивизии, словно ее никогда и не существовало. — Непосредственные участники инцидента, а именно, капитаны кораблей группы моего охранения, которые поставили жизнь своего командующего под угрозу, должны быть арестованы и преданы имперскому Трибуналу!
В голосе Птолемея звучала решимость покарать виновных. Он не мог позволить, чтобы его авторитет был подорван в глазах подчиненных. Нет, он должен быть беспощаден и неумолим, как сама смерть. Только так можно удержать власть и повести за собой флот к победе.
— Это одно из наших самых боеспособных подразделений, сэр! — пытался образумить первого министра, Илайя Джонс, связываясь с тем по локальному каналу. Лицо американца на экране выражало полное недоумение. — Господин первый министр, своими недальновидными приказами вы наносите вред единству и боевому духу всего союзного флота. Эти люди сражались и проливали кровь за Империю, за вас, черт подери. Они верны вам и готовы идти за вами до конца. Как посмотрят другие на то, что мы арестовали их боевых товарищей⁈
В словах Илайи была своя логика. 34-я дивизия считалась одной из лучших во флоте Коалиции, ее корабли и экипажи уже доказывали свою доблесть в боях. Арестовать их офицеров, словно каких-то предателей — значит посеять семена сомнений и раздора в рядах флота. Но Птолемей был непреклонен. В его сознании уже укоренилась мысль, что любое неповиновение, а соответственно любой намек на бунт — должны быть подавлены в зародыше. Иначе он рискует потерять контроль над ситуацией.
— Трусы и предатели должны быть жесточайшим образом наказаны! — упрямо заявил первый министр. Его ноздри раздувались от гнева, а на скулах ходили желваки. — Если я сделаю вид, что ничего не случилось, после того, как данные корабли не пожелали вступать в схватку с «Одиноким», это подорвет мой авторитет. Люди решат, что мне можно безнаказанно перечить, ослушаться приказа в бою. А это недопустимо! Командующий должен быть един в своих решениях и тверд в их исполнении. Не реагировать на подобную выходку я не имею права, вице-адмирал…
Птолемей тяжело дышал, буравя взглядом экран. Он понимал опасения Джонса, но не мог позволить себе проявить слабость. Не сейчас, когда на кону стояло так много. Победа в этом сражении должна была упрочить его власть, доказать всем, что он — истинный повелитель Российской Империи, железной рукой ведущий ее к процветанию. А для этого нужно сокрушить не только внешних врагов, но и внутренних.
— Ваш авторитет итак уже на самом низком уровне, какой только может быть, — зло усмехнулся Илайя, не в силах сдержать свое раздражение и неприятие первого министра, который буквально на глазах из умнейшего сановника Российской Империи превращался в недалекого космофлотоводца мичманского уровня. Американец стиснул зубы, с трудом подавляя желание высказать все, что он думает об этом напыщенном индюке. Он видел, как Птолемей своими самонадеянностью и упрямством губит плоды всей кампании, и разрушает с таким трудом собранную коалицию.
Вице-адмиралу Джонсу очень хотелось выиграть данное сражение, ведь ему в результате победы была обещана возможность набрать себе новое соединение кораблей, а во-вторых, укрепить свой авторитет в до сих пор враждебной ему среде русского офицерства и дворянства Империи. Это был его шанс доказать, что он достоин не только сражаться, но и командовать наравне с лучшими из имперских адмиралов. Шанс навсегда покончить с недоверием и пренебрежением, которые он ощущал, несмотря на все свои заслуги. Вот почему Илайя сейчас так грубо разговаривал со своим командующим, не в силах сдержать переполнявшие его эмоции.
— Что вы хотите этим сказать, мистер Джонс⁈ — возмутился Птолемей, краснея от гнева. Да как он смеет, этот наемник, этот выскочка сомневаться в его решениях⁈
— То, что ваше неумелое руководство союзным флотом ваши же дивизионные адмиралы и старшие офицеры еще могут простить, но бегство из сектора во время сражения они не забудут точно, — холодно ответил Илайя, глядя прямо в лицо Птолемея. — Никто, конечно, открыто не посмеет обвинить вас в трусости, но за глаза… О, поверьте, ваше превосходительство, молва быстро разнесет по всему флоту и Империи весть о постыдном бегстве первого министра из сектора боя. И этого уже ничем не исправить, никакими расправами и трибуналами.
Джонс понимал, что играет с огнем, говоря столь дерзко. Но он устал молчать, устал покорно склонять голову перед ничтожеством, возомнившим себя гением войны. Будь что будет, но он выскажет всю правду в лицо этому павлину, даже если это станет последним, что он сделает в жизни. В конце концов, у него есть свои принципы.
— А у вас, значит, хватило смелости назвать меня трусом, глядя мне прямо в глаза⁈ — рассвирепел Птолемей.
— Я, конечно, не герой и опасаюсь некоторых вещей в этой жизни, — голос Илайи стал глухим. Он чувствовал, как внутри него закипает ярость, смешанная с горькой обидой. Все его мечты и надежды рушились на глазах, и виной тому был один человек — недальновидный, самовлюбленный тиран. Илайя стиснул кулак, пытаясь совладать с собой. — Но людей я точно не боюсь… Тем более — вас, первый министр. В конце концов, вы такой же человек, как и все мы. И если вы ошибаетесь, а сейчас вы совершаете чудовищную ошибку, кто-то должен иметь смелость сказать вам об этом!
Птолемей почувствовал на себе грозный взгляд Джонса и понял, что тот еле сдерживается, чтобы не атаковать флагман командующего на своей «Юте», стоявшей по правому борту от «Агамемнона». В глазах американца полыхало неприкрытое бешенство, и первый министр невольно подумал, что перегнул палку. Еще немного — и этот безумец действительно пойдет на таран, невзирая на последствия. Поэтому первый министр благоразумно не стал в ответ оскорблять Илайю, а лишь безэмоционально произнес:
