А разговор бандюганов на мысль наводит: похищение матери Павла напрямую связано с его деятельностью, либо она сама замешана в махинациях. Я ведь не в курсе, чем Антонина Петровна занимается. Мы как-то с Павлом этот вопрос не обсуждали.

Не уверена, сколько проходит времени, но машина влетает в ворота, верхнюю часть которых успеваю заметить в окошко минивэна, сидя на полу.

Останавливаемся. Я внутренне сжимаюсь: что-то будет дальше…

Дернувшись, отчего я по инерции наваливаюсь на мать Павла, машина замирает на месте.

— Простите, — шепчу, выпрямляясь.

— Ничего страшного. Куда они нас привезли?

А бандюган уже с грохотом дверцу машины в сторону отводит и на землю спрыгивает. Второй за ним. Водителя не видно за высокой спинкой сиденья. Всю дорогу молчал.

— На выход! — командует тот, что мою сумочку в руках держит.

Я с трудом на колени встаю. Одной рукой на сиденье опираюсь, под другую меня Антонина Петровна поднимает.

— И не стыдно вам! Беременную хоть бы пожалели. Мать ведь!

— Сама виновата, — огрызается. — Нечего было вмешиваться!

— Шевелитесь! — второй уже нервничает. На часы поглядывает. — Живее! Вон туда, к люку!

— В подвал что ли? — охает Антонина Петровна, выбираясь следом за мной из машины.

Я быстро осматриваюсь: одноэтажный дом с облезшей краской и в трещинах, окруженный деревьями, небольшой дворик. Территория обнесена высоким кованым забором, еще сохранившим былую красоту.

Не помню, чтобы встречала в городе такие частные строения. Скорее всего, мы выехали за пределы Питера.

— Какое-нибудь садовое товарищество, — буквально, читая мои мысли, озвучивает вполголоса Антонина Петровна.

— И что нам это даст? — шепчу в ответ, продвигаясь за ней к люку в подвал дома.

— Вниз, живо! — командует бугай. — И сидеть тихо, как мыши!

От последнего замечания меня передергивает. Не уверена, чего больше боюсь: темного подвала или мышей в нем.

Мать Павла первая по каменным ступенькам спускается, я аккуратно следом, вдыхая прохладу, идущую снизу.

В воздухе нет запаха сырости. Пахнет овощами и чем-то еще, таким неуловимо знакомым. Под потолком светится одинокая лампочка на длинном проводе, без абажура. Ну хоть так, не в кромешной тьме. За нами глухо закрывается дощатый люк, отрезая, путь на свободу.

— Сволочи! — в сердцах кричит Антонина Петровна, и вот тут я с ней абсолютно солидарна. — Подонки! Выйду и всех пересажаю!

Она устало приваливается к деревянному стеллажу, на котором стоят рядами банки с консервацией. В тусклом сиянии лампочки не разглядеть, что в них хранится, но от голода не умрем. Хоть это немного красит настроение.

— Там лестница, — указываю я вдаль, когда зрение адаптируется, и прохожу вдоль стеллажей, с верхних полок которых свисают связки сушеных грибов.

Невольно принюхиваюсь: от них тот самый аромат исходит, который пощекотал ноздри, едва я спустилась.

— Маша, осторожнее!

— Я только проверю. Там дверь есть, в дом ведет.

— Я об этом и говорю! Твари эти наверху, наверное, сидят. Какого-то босса ждут.

— Так вы не в курсе, за что они вас похитили?

Поднимаюсь по лестнице и прикладываю ухо к двери. Тишина. Толкаю обеими руками от себя, но она заперта. Глупо было думать, что бандюги столь наивны, чтобы оставить дверь открытой.

Разворачиваюсь и опускаюсь устало на ступеньку, прислонившись к двери. Провожу руками по животу. Но малыш не шевелится. А по спине испарина проходит: страшно за сына становится.

— Антонина Петровна, почему вы молчите?

— Думаю, Маша. Ты бы не сидела на холодном.

— Я устала, — честно признаюсь.

С утра весь день на ногах. Возилась с тортом. Как оказалось, для Трофимова. Вот это пощечина от судьбы! Но ничего. По крайней мере, точку поставила. Попрощалась окончательно.

Нет, я ни на что уже не надеялась. Видеть его не хотела, как и сообщать о сыне. Проехали! Но видимо, встречи было не миновать.

Странно, но что Трофимов делает в Питере? Неужели салон открыл очередной. Вроде бы не собирался. А тут и гости, и жена! Да ну его к черту!

— Маш, я тут ватник нашла. Постели под себя, не надо на бетоне сидеть. Застудишься.

Мать Павла поднимается ко мне и подает телогрейку. Ее бы лучше на себя накинуть. В подвале довольно прохладно, а на мне только платье да легкая курточка. Сентябрь в этом году теплый.

Я расстилаю ватник так, чтобы присесть обеим. Хлопаю ладошкой рядом с собой:

— Садитесь, Антонина Петровна! Вдвоем теплее будет. А вы в одном пиджаке только!

— К машине шла, из салона, когда эти сволочи схватили. Мне кажется, они Паше мстят через меня.

— За что?

— Он последнее дело провалил. Подзащитного посадили, — признается она, плотнее запахивая на груди пиджак.

— Ничего себе! И что теперь? Вас собираются держать в заложниках, пока того не выпустят?

— Не знаю, Маша. Посмотрим, что их босс скажет. Но вот то, что ты угодила в переплет, это плохо. И прости, что тогда резкая была с тобой. А ты вон, на выручку бросилась!

— Я в тот момент и не думала, насколько это опасно. Вижу, женщина кричит, упирается. Вас узнала! Вы не подумайте, я ж не цепляюсь за вашего сына. Скорее, он за меня. Сама удивляюсь, почему.

— Он сказал, что ты в поезде ему понравилась. Паша тогда по работе ездил. Машина на ремонте стояла, потому пришлось поездом. Говорит мне: «А вдруг судьба?» Но я не поверила. А теперь…

— Что теперь? — переспрашиваю, а она палец к губам прикладывает и ухом к двери:

— Там кто-то есть, — шепчет.

Я невольно слух напрягаю. Слышу шаги по ту сторону двери. Невнятное бормотание.

А у самой сердце в пятки уходит. Кто эти люди? Что им надо?

Если мать Павла взяли в заложники из-за его промаха, то что будет со мной, случайным свидетелем?

Нервно по губам языком провожу. А на двери замок звякает, и она отворяется.

Мы интуитивно руки вскидываем, глаза от яркого света прикрываем. Оттого не сразу различаем, кто в проеме стоит…

— Охренеть!

В глубоком мужском голосе слышатся нотки удивления, и я бы сказала, неудовольствия. Силюсь разглядеть, кто возник перед нами, но вижу только силуэт.

Мужчина стоит напротив окна, и дневной свет затемняет его облик. А просидев некоторое время в подвале при весьма тусклом освещении, то и вовсе мы зоркость потеряли.

— Это что значит? — рявкает так, что мы с Антониной Петровной вздрагиваем и жмемся друг к другу, но вопрос явно предназначен не нам.

Рядом стоящие амбалы, заикаясь, оправдываются:

— В-вы п-приказали. М-мы дос-ставили.

— Кого?

— М-мать Фа-адева.

— А это кто? — тыкает в меня пальцем, а я уже зрение фокусирую на незнакомце.

Но едва он поворачивается в сторону «шестерок», просверливая взглядом в них дыру, как меня озаряет воспоминание: я уже видела эту мощную спину, широкие плечи. И этот взмах рукой…

— Босс, она налетела, как ураган. Че было делать? В охапку и погнали, пока другие свидетели не нашлись.

— Твою мать, — незнакомец едва ли не стонет, закрывая лицо пятерней. — Какие же вы идиоты!

— Босс, ну давай мы ее…

— Пасть закрой! — рычит, а я шумно выдыхаю, когда ножка сына под ребро ударяет, а может, то кулачок был.

Но у меня даже слезы брызнули из глаз. Не от боли, а от радости: живой, мой Ярик!

А незнакомец быстро на меня взгляд переводит. На корточки присаживается и обе руки ко мне протягивает:

— Давай, помогу подняться! Скорую вызвать?

— Не знаю, — медленно выдыхаю, пот со лба утирая.

Сердце ухает так, что в ушах набатом отдается. Перенервничала. Устала. В полном непонимание происходящего. А незнакомец еще больше озадачивает:

— Тебя ведь Маша зовут?

— Откуда вы… Вы — Свят? — одними губами шепчу, соединяя воедино недавнее воспоминание и оригинал.