— Что ж… Жаль, что я позволил себе сомневаться… в твоей натуре, Птичкина.

Мое сердце в одно и то же мгновение сникло и возликовало — он выдал себя, отозвавшись на «Багинского», и сам же назвал меня по фамилии! Ни у кого больше не возникнет сомнений, между кем и кем этот разговор!

Но он больше не поверит мне, поняла я совершенно отчетливо. Я только что, ради своей безопасности, отреклась… от кое-чего большего.

Багинский отвернулся, и очень вовремя — как раз в тот момент, когда глаза мои заплыли слезами. Незаметно смахивая их, я бросила ему в спину, торопясь высказаться до того, как разревусь окончательно:

— Так что там с монографией, профессор? Я сделала то, что вы хотели, разве не так? Вы тоже должны выполнить вашу часть уговора.

Он долго не отвечал, стоя ко мне спиной и обнимая себя руками — будто боялся, что не сдержит их и ударит меня. Потом медленно повернул голову и, всё еще не глядя на меня, процедил сквозь зубы.

— Убирайся отсюда, Птичкина. Сделка отменяется. Монографию обсудим по почте, и если ты… не залетела, больше я тебе ничем не обязан. Ты мне — тоже.

Сколько я потом ни старалась, так и не смогла вспомнить, как одевалась, как вышла из номера… Помнила себя уже на берегу моря, сидящую на холодном пляжном песке — без туфлей, тупо пялясь в подбирающиеся к коленям волны.

А еще голос в темноте, с британским акцентом увещевающий меня куда-то там не ходить, потому что там, мол, опасно. А потом, когда я ничего не ответила, бормочущий что-то навроде «чокнутых туристов»…

— У меня же всё получилось… — вслух, не обращая внимания на невидимого англичанина, шептала вслух, не слыша из-за волн собственного голоса. — Все, как я хотела…

Все действительно получилось так, как и задумывалось — я уже проверила в своем кабинете приложения, связанного с жучком. Даже лучше, чем я рассчитывала — голоса были чистыми, хорошо узнаваемыми, была возможность заглушить нежелательные звуки. Я сделала это сразу же, не желая слышать, как мы стонем с Багинским на пару, и как он рычит мне «моя…»

Если не слышать его слова, можно представить себе, что он и не говорил мне их вовсе, как он и утверждал. Что мне просто показалось…

Конечно же, я не собиралась никуда эту запись отправлять — я ведь изначально рассчитывала только попугать моего профессора. Сначала для того, чтобы он оставил меня в покое, потом — для того, чтобы не оставлял. Теперь же… когда я поняла, что потеряла не только его тело, но и его возможные, зарождающиеся чувства ко мне… теперь я вообще не знала, что мне со всем этим делать.

Продолжать играть в бессердечную, продажную тварь, зная, что он влюбился в меня, а после — возненавидел? Использовать его ради карьерного роста, ради того, чтобы стать «звездой» и получить место на какой-нибудь крутой кафедре? А я точно выдержу?

Я тяжело, судорожно вздохнула, медленно мотая головой. Нет, я не выдержу его ненавидящих взглядов… Сбегу от него к черту и вместо прекрасного первого секса буду помнить, какими словами он крыл меня и как клялся придушить подушкой. Вон как держал себя руками, когда прогонял. Небось, еле сдерживался — так врезать хотел…

В общем, пусть всё вернётся на круги своя — он к своим звездам, а я к своим… незвездам. Буду тихонечко грызть кремень науки и надеяться, что обустрою свою карьеру сама, без всяких «бустеров», навроде команды Багинского. Одно звездное выступление у меня ведь уже есть, правда? Скоро монографию выпущу… и всё у меня наладится.

А может, стереть тогда к черту эту компрометирующую запись? Всё-таки «облако» — иди знай, в чьи руки она может попасть?

Несколько минут я прикидывала, размышляла… Возможность стереть свидетельство моего сегодняшнего приключения и навсегда забыть об этом, манила своей простотой и пугала необратимостью. Я попыталась даже представить себе, как буду себя чувствовать, когда нажму иконку с изображением мусорного бачка напротив аудиофайла.

Вот… Закрыв глаза, я вообразила, как выставляю вперед палец, тыкаю в иконку… наверняка, сначала появится окошко с вопросом — а точно ли я хочу отправить эту запись в небытие? Я выбираю ответ «да», нажимаю на две буковки… и всё. Записи больше нет. Нет ироничного голоса, спрашивающего меня про «аллергию на латекс», нет скрипа кровати, когда я опускалась на нее рядом с ним, нет его первого, резкого и свистящего вдоха, когда я коснулась его губами… Нет звуков его жадного поцелуя, когда мы вместе ловили стоны и вздохи друг друга…

А еще нет его слов, делающих меня «его». Порабощающих и дающих силу одновременно, закрепляющих за мной право распоряжаться им так же, как и ему — мной…

На мгновение мне вдруг показалось, что я действительно это сделала — действительно стерла запись — и меня накрыла такая паника, что стало не хватать воздуха. Ахнув, я резко открыла глаза… и тут же уперлась взглядом во всё ещё живую и невредимую запись на экране приложения. Выдохнула с облегчением и прижала телефон к груди.

Нет, я не готова пока распрощаться с этим единственным воспоминанием о моем первом мужчине. Возможно, когда-нибудь… когда боль пройдет, я наберусь смелости и прослушаю ту часть записи, которую только что заглушила. Возможно, она станет моим фетишем — единственными звуками, под которые я смогу возбуждаться.

Я неожиданно хихикнула, представляя себя, как я буду объяснять своему будущему мужу, почему занимаюсь сексом в наушниках, под звуки какой-то домашней порнухи с моим участием. Это ж какого лоха мне придется найти, чтобы согласился на такое!

Немного повеселев, я поднялась, как могла отряхнулась и медленно пошла вдоль берега, держа туфли руками. Ноги почти не тонули во влажном песке, оставляя плоские следы, хорошо видные в лунном свете. Погода было отличной для этого времени года даже для Турции — всего-то и надо было, что накинуть легкую курточку, для того, чтобы не зябнуть. Чего я, конечно же, не сделала, сорвавшись к пляжу вся в слезах и соплях, еле спев натянув свой тонкий пиджачок-болеро.

— Вот подхвачу воспаление легких и помру ему назло! — мстительно пробормотала, щурясь на окна роскошного прибрежного отеля, в котором остановилась вся элита конференции включая Багинского. Бесполезно было угадывать за каким из этих зашторенных окон скрывается сейчас мой профессор по вызову, но я надеялась, что волны моей несчастности охватят здание широкой волной и пробудят в сердце этого изверга хоть какие-то сожаления. Я ведь теперь знала, что он не так уж и равнодушен ко мне. Иначе в ответ на мои «откровения» просто пожал бы плечами. Ну, притворяешься и притворяешься — мне-то что? А тут разнервничался весь, прогнал меня с глаз долой…

Вот и пусть теперь страдает!

— Пусть он страдает, Боженька! — взмолилась я, складывая обе руки в молитвенном жесте. — Пусть страдает, как я!

Ни в какого Боженьку я особо не верила, как и полагается ученому, но ведь не помешает же, правда? Тем более, в такую прекрасную ночь, когда каждый всплеск волн, каждый лучик лунного света напоминает о чем-то высшем, о чем-то прекрасном и неземном…

— Watch where you’re goin, you damn moron![4] — рявкнули у меня из-под ног, и я в ужасе отскочила назад — метра на полтора. Отдышавшись, уставилась на развалившегося на спальном мешке бездомного, на которого я чуть не наступила в темноте, замечтавшись о неземных материях.

Явно британец по акценту и внешности, весь в дредах и алкоголических пятнах по всему лицу, бездомный злобно хмурился на меня из-под банданы.

— П-простите… я не видела вас, сэр… — испуганно залепетала я по-английски, продолжая пятиться. Так вот кто кричал мне, предупреждая о каких-то опасностях! Неужели, здесь есть что-то опаснее его самого?

— Я что, стал невидимым, ко всем моим бедам? — продолжал возмущаться бездомный. — Один тут бродил вчера, теперь вторая… Это мое место, поняла?! Не вздумай тут ставить палатку!

Только сейчас я заметила, что позади бездомного возвышается уже довольно потрепанная палатка, набитая изнутри каким-то барахлом, а чуть поодаль тлеет потушенный на ночь костер и валяется дряхлый велосипед.