— Да о чем, речь, Максимушка! — зашелся благодарными причитаниями Шапошников. — Мне ее выступления по боку, если ты не возьмешь ее к себе! Да я и сам позже прогоню ее — зачем мне с ней возиться, если ее труды мне не на пользу?

В душе неприятно кольнуло — он всегда терпеть не мог вот такое, потребительное отношение со стороны «старой гвардии» к новичкам. Сам-то был, что называется, «среднего» поколения, не обласканного ни советским наукпромом, ни вседозволенностью девяностых. Знал, каково это — ночами просиживать сторожем на складе, строча в замызганных тетрадках «заготовки» на завтра, утром, сломя голову бежать на пары, а вечером подрабатывать репетитором у избалованных деток новых мажоров. Спал в метро, питался исключительно дешевыми пельменями и макаронами «по-флотски» — только с сосисками, а не фаршем. И как только его желудок выдержал? Как только мозги не поехали от такой собачей жизни?

Наверняка, потому что не знал тогда, как шатко его положение «младшего научного сотрудника». Думал, наивный, что руководитель реально заинтересован в том, чтобы взрастить из него ученого, себе на смену. На голом идеализме держался, не иначе…

Сегодняшней молодежи, конечно, несравнимо легче. И тебе стипендии, на которые прожить худо-бедно можно и тебе гранты за хорошие оценки, и социалка при университетах неплохая… Еще и родители помогают, оправившиеся от разрухи смутных девяностых.

И всё же, по старой памяти обидно становилось, когда кто-то ради науки готов днями и ночами архивной пылью дышать, а кому-то хочется сверху на сесть и ножки свесить, приписав себе чужие заслуги.

Особенно, когда этот кто-то — твой бывший руководитель и почти, можно сказать, друг, с которым и на бруденшафт пили, и в шахматы долгими ночами рубились, осушив не одну бутылку армянского коньяка.

Максим решил закончить неприятный разговор.

— Хорошо. В каком, говоришь, она номере остановилась?

— Сейчас-сейчас… — заторопился Аркадий Семёныч. — Сейчас найду, она мне присылала для бухгалтерии… Вот! Номер тридцать шестой. Легко запомнить, но можешь уточнить у портье, на каком это этаже…

— Хорошо. Завтра, с утра пораньше, зайду, как соберусь в аудиторию…

— Нет-нет, что ты! — испуганно перебил его бывший руководитель. — Сейчас иди! А вдруг она с утра куда-нибудь на море умотает! Анталия всё же… Да и подготовиться ей нужно, если ты ее возьмешь.

Максим вздохнул еще глубже — плакали его планы пойти в бар и присмотреть себе какую-нибудь скучающую красотку на ночь. Возись теперь целый вечер с этой… как ее… Птушкиной?

Выбрался он позднее, чем рассчитывал — отвечал на очередное слезливое послание из деканата, в котором его просили не так сильно лютовать с первокурсниками. Финансирование, мол, могут урезать на кафедру — в министерстве, видите ли, не любят, когда так резко падает успеваемость.

И так раздраженный после Шапошникова, Багинский ответил, что деканату следует проводить среди первокурсников разъяснительную работу, чтобы хотя бы пересказывали своими словами то, что они скатывают с Википедии — вместо того, чтобы требовать от него, ученого с мировым именем, снисхождения к подобным курсовым.

Отправил, и тут же пожалел об этом — всё же надо быть более дипломатичным. Деканат власти над ним, конечно, не имеет, но по мелкому гадить эти ребята мастаки. «Перепутают», к примеру, номера аудиторий, отправив студентов на другой конец университета и испортив ему половину лекции. Или «потеряют» уже проставленные оценки. Или еще чего…

Настроение испортилось окончательно.

— Не повезло тебе сегодня, Птичкина… — пробормотал Багинский, хмуро разглядывая себя в зеркало и подбирая с подзеркальника карточку-ключ. — Не твой сегодня день.

Уже почти вышел за дверь, но вернулся — решил переодеться в парадный пиджак, наодеколониться и опрокинуть в себя рюмку хорошего коньяку. Почему-то уверился в том, что девчонка его быстро разочарует, а это значит, что времени на вечернюю прогулку в бар останется уйма. Так чего вечеру пропадать зря?

Телефон в руке пискнул сообщением. Багинский мельком глянул — Семёныч прислал номер этой своей… Птичкиной. Ухмыльнулся под нос — вот ведь старый лис… Как чувствовал, что бывший ученик может «забыть», куда идти. Теперь не отмажешься, не «забудешь»…

И вдруг пришло еще одно сообщение. Уже заходя в лифт, он снова глянул — картинка. И тоже от Шапошникова. Нахмурившись, ткнул пальцем, и картинка расползлась на весь экран.

На мгновение у него даже дыхание сперло — такая на присланной ему фотографии оказалась красавица. Длинные, темные волосы — такие гладкие, что в них, казалось, отражался свет от вспышки фотоаппарата. Томные, ореховые глаза с еле заметной «азиатчинкой», точеный носик с модным пирсингом, красиво очерченный подбородок… Бледные, ровные губы, строгое личико и горделивая осанка потомственной аристократки. Или дочери гор. Или… турчанки? Татарки? Кореянки? В общем, непонятно, сколько тут кровей было намешано, но явно не одна. Всё как он любил!

Шумно проглотив скопившуюся во рту слюну, Багинский толкнул пальцем сообщение наверх и прочитал следующее — уже словами.

«Это моя Птичкина».

Ехидство прямо сочилось сквозь эти слова — что, мол, теперь скажешь? Не передумал?

Непонятно почему, Максим Георгиевич тут же взревновал. Что значит — «моя» Птичкина? С какого перепугу она «твоя», старая ты колоша? Не ты ли только что собирался прогнать ее, если не удастся использовать ее выступление для своих целей? Небось сам облизывался, да не вышло? Дала тебе «аристократка» от ворот поворот?

— Мистер, вы выходите? — нетерпеливо обратились к нему по-английски. — Это самый нижний этаж.

В смешанных чувствах, Багинский дернулся и поднял от телефона голову, недоуменно уставившись на молодого турка, который ожидал за раскрытыми дверями лифта. А точнее, на его широкие, кустистые, как у Леонида Ильича Брежнева, брови и подкрашенные густой сурьмой глаза. Отпрянув в изумлении, опустил глаза ниже — черная кожаная жилетка с множеством заклепок, обтягивающие штаны, под ширинку которых явно засунули что-то для визуального эффекта… Поморщился даже — что это за ходячая пошлятина?

Так и не дождавшись от него ответа, турок нетерпеливо фыркнул, зашел в лифт и демонстративно нажал на кнопку пятого этажа. Скосил быстрый взгляд на всё ещё раскрытую картинку в руках у Багинского, и тот заметил, что глаза парня с интересом сверкнули. Поджав губы, он спрятал телефон в карман, однако интерес у турка уже погас — подняв телефон к уху, «бровястый» продолжил прерванную прибытием лифта беседу.

— Пятьдесят шесть, ты сказала? — уже по-турецки, не обращая более на Багинского внимания. Тот невольно прислушался, так как турецкий хорошо знал еще с бакалавриата. — Хорошо. Надеюсь, что на этот раз без ошибки… а то я тебе устрою, Нури… — парень вдруг расхохотался, запрокидывая голову и обнаруживая густую, черную шерсть от шеи и в низ. — Что, опять любительница игр пожестче? Это я могу… Живого места на заднице не оставлю! Отдеру так, что ходить завтра не сможет твоя цыпа… Ну всё, мне уже выходить… Гюле-гюле…[1]

Последнее было обращено как в телефон, так и к Багинскому, вместе с пренебрежительным взмахом руки в дешевых кольцах с лотков на набережной. Опомнившись, профессор покачал головой и поспешно нажал кнопку третьего этажа, пока лифт еще куда-нибудь не уехал.

Это ж надо, какие у людей странные вкусы… размышлял он, прислонившись спиной к стене. Парень явно был проститутом — а это значит, что его кто-то вызвал, заплатит ему деньги… Вот именно ему — с этими брежневскими бровями, густой шерстью по всему телу и в пошленьком садо-мазо костюмчике из девяностых. Какие странные у людей вкусы, однако…

Он снова поднял телефон и вперился глазами в фотографию удивительной и запретной для него красотки, к которой по воле судьбы сейчас направлялся. Интересно, вдруг подумалось ему… а какие у нее вкусы?