После гибели мужа в сражении с турками у Козлуджи летом 1774 года, она, выполняя данное ему обещание, два года держала траур и жила в Аржановке почти безвыездно. Супруг оставил после себя долги, правда, не очень значительные. Вступив в права наследования, Анастасия, естественно, приняла их на себя и обещала в течение двух лет расплатиться по векселям.

Кредиторы, встретившись с молодой и красивой вдовушкой, ради собственного интереса стали давать ей лукавые советы. Например, предлагали взять у нее в счет долга обширную кедровую рощу, прилегающую к реке Ржанке, заложить имение в Дворянский банк, распродать крепостных семьями и поодиночке. Однако Анастасия их предложения, якобы привлекательные, решительно отвергла. Она с детства усвоила истину: земли, принадлежавшие предкам, пусть и другой семьи, в которую она вошла невесткой, – продавать ни в коем случае нельзя. Тем более, что долги выплатить было можно.

Для этого требовалось заняться хозяйством всерьез. Потому Анастасия принялась досконально разбираться в сельской экономике. Оказалось, это не так уж и трудно при определенном прилежании, настойчивости и житейской сметке. Перво-наперво она изучила план всех угодий и лично осмотрела их. Затем прочитала агрономическую книжку на французском о пользе севооборота, которую обнаружила в библиотеке мужа. Съездила во Льгов и узнала оптовые и розничные цены на рожь, пшеницу, овес, солому на сезонной уездной ярмарке. Порасспросив крестьян, высчитала, сколько пудов зерновых снимают в благоприятный год с Барсучьей пустоши.

Далее Анастасия проверила счета, представленные деревенским старостой Дормидонтом, и обнаружила: стоимость проданных месяц назад тридцати возов сена он умышленно занизил, положив при этом в свой карман около пятидесяти рублей. Вызвав старосту к себе, предупредила: если он не вернет эту разницу, то в наказание за воровство получит на конюшне сто ударов розгами. Дормидонт поначалу отпирался, истово клялся и божился. Тогда Анастасия велела Досифею и Николаю отвести его на конюшню тотчас. Это возымело действие, и больше староста, которого Глафира называла навозным жуком, молодую хозяйку уж не обманывал.

Аржановка относилась к селениям некрупным – всего-то семьдесят четыре двора. В одном проживал бобыль-ветеран, бывший денщик подполковника, в трех – вдовы с малыми детьми, а остальные принадлежали семейным мужикам-хозяевам, поставленным на тягло. Анастасия познакомилась со всеми. Она отлично понимала, что рост ее благосостояния напрямую зависит от этих людей. Двадцать шесть больших семей, наиболее зажиточных и трудоспособных, она сразу перевела на оброк – фиксированный денежный налог – и тем весьма облегчила им существование. Другие по-прежнему отбывали барщину, работая на госпожу на ее ферме, полях и огородах, но только – по два дня в неделю.

Еще она завела обычай крестить детей у бедных своих поселян и дарила каждому крестнику «на зубок» пять рублей – сумму, достаточную для приобретения коровы. Зная военно-полевую медицину примерно в объеме фельдшерской службы, Анастасия открыла в своем доме что-то вроде лечебного пункта и оказывала посильную помощь всем больным и страждущим. Важная роль принадлежала Глафире. При усадьбе она устроила аптекарский огород, сажала лекарственные растения и готовила из них мази, отвары, настойки, экстракты.

Таким образом, сделавшись настоящей помещицей, Анастасия превратила Аржановку в рентабельное хозяйство. Долги мужа она выплатила в срок и стала подумывать о новых свершениях. Тут выяснилось, что во Льгове купец Никитин основал тонкосуконную мануфактуру для выполнения армейских заказов, и цены на овечью шерсть у него в два раза выше, чем на ярмарке. Только Аржанова собралась произвести ревизию в своем стаде мериносов на триста голов, как в гости к ней пожаловала ее тетя по матери Ксения Константиновна, жена генерал-майора Шестакова, в семье которой Анастасия и воспитывалась.

У Ксении Константиновны был свой взгляд на вещи. От черноземных полей глубокой вспашки, от огородов с теплицами, от разведения породистых овец она увела племянницу в круг светских развлечений. Сначала отправилась в Курск, на рождественский бал губернатора, где вдова подполковника имела огромный успех у мужской части общества. От Курска оказалось недалеко до Харькова, Киева, Чернигова и даже Херсона. Знакомых появилось множество, и хлопотали они все, по большей части, насчет амурных дел. Но Анастасия себя блюла и ни на какие «глупости» не поддавалась. Пока не встретила светлейшего князя Потемкина…

– Стало быть, в Аржановку нам через месяц?

– Да никак не позже.

– Отчего это?

– Зимний тракт весь март простоит, но дальше – распутица.

– Эка невидаль! Переждем ее в Москве.

– Гораздо лучше дома. Там и весенний сев не за горами.

– Не ты ли, Досифей, ныне сеять собрался?

– А что? Сельская жизнь, она затягивает…

Анастасия молчала и прислушивалась к разговорам прислуги. По случаю благополучного прибытия санного поезда в Санкт-Петербург она сегодня ужинала на кухне со своими людьми. Кухарка Зинаида на радостях превзошла самое себя. На чужом очаге да еще с дороги она за час двадцать минут изготовила вкуснейшее деревенское блюдо: молочных поросят на вертеле и тушеную капусту с зеленым горошком. Поросята, с двух боков ровно подрумяненные и уже разрезанные на порции, лежали на овальных тарелках, а между ними располагались любимые Аржановой маринованные опята из собственного леса, соленые огурчики, все с дамский мизинец размером, чуть прокопченное сало, тающее во рту.

Тепло, шумно, весело стало в особняке архитектора Земцова. В печах, что имелись в четырех комнатах, пылал огонь. В окна с раздвинутыми шторами лился закатный солнечный свет. Паркет, по которому Глафира прошлась веником и тряпкой, сиял. Но бодрые голоса доносились только из кухни, и чухонца-привратника, чье имя горничная все-таки установила – Мариус, – тянуло туда, как магнитом. Он заглянул в приоткрытую дверь. Запах жареного мяса был восхитительным, а сам вид застолья показался ему и совсем не обычным.

Безо всякой спеси, в задумчивости подперев щеку кулаком, сидела госпожа во главе стола. Люди ее держались скромно, почтительно, но даже тени подобострастия не читалось на их лицах. Все свободно говорили о чем-то своем. Если же хозяйка произносила хоть слово, то тишина устанавливалась мгновенно.

– Тебе чего, Мариус? – сразу увидела привратника Глафира и спросила. – Видать, не ужинал?

Он отрицательно покачал головой.

Горничная встала, набрала в миску разной снеди и, присоединив к ней два больших куска мяса, отдала ему. Чухонец начал благодарить, но Глафира быстро вытеснила его в коридор, приговаривая: «Хлеб да соль… Хлеб да соль… Иди с Богом! Нечего тут болтаться, наши разговоры слушать…»

Анастасия, наблюдая за всем этим, размышляла, какой разговор следует вести, о чем предупреждать, что приказывать добрым своим аржановцам, которые так искренне радовались встрече с нею. Молодой женщине казалось, будто страстные поцелуи возлюбленного еще горят у нее на шее, плечах, груди. Но в череде сладостных воспоминаний медленно вырисовывалось перед ее мысленным взором одно слово – КРЫМ.

Вдруг она услышала его в общей беседе, что непринужденно текла за столом. Произнес это слово Николай. Он начал рассказывать, как в Бахчисарае заявились к госпоже подполковнице татары, посланные из Гёзлёве каймаком Абдуллы-бея с подарками, а русские, того не зная, едва не схватились с ними драться на палках. Закончил он свою речь восклицанием:

– Ух и здорово в Крыму было!

– Я тебе покажу «Крым»! – Глафира сходу дала сыну подзатыльник и продолжала. – Только б и повесничал, этак гуляя без дела. Вот возьму и женю!

– На ком это, маменька?

– Да хоть на первой девке, какая есть теперь в Аржановке на выданье.

– А любовь? – вскинулся Николай.

– При чем здесь любовь? – рассердилась горничная. – Где ты таких слов, городских, развратных, понабрался?… Мы с твоим отцом венчались, раз всего друг друга увидевши, и то – на сговоре. Но век свой счастливо прожили без нее, любви этой самой! Потому как не она – главное, а уважение между супругами…