Только они вступили в коридор, как им навстречу вышел стражник с копьем в руке и кинжалом за поясом. Он весьма решительно преградил путь Джихангир-аге и Казы-Гирею, спрашивая у них ханский фирман, или приказ. Его исследователи крепости не имели, и потому хотели поспешно ретироваться. Стражник стал громко звать командира. Тотчас из караульного помещения появились еще три человека. Они приказали Казы-Гирею и Джихангир-аге немедленно остановиться. Турецкие шпионы сочли за благо выполнить приказ.

Первым к ним подошел молодой татарин в новеньком темно-синем кафтане, которые носили бешлеи, отборные всадники-телохранители Шахин-Гирея. На рукавах у него по европейской военной моде поблескивали узкие золотые галуны – знак офицерского чина. Ожесточенную дискуссию вызвало сие нововведение крымского правителя в обществе. Ортодоксальные мусульмане считали золотые нашивки такой формы на одежде отметинами Сатаны, придуманными кяфирами исключительно для унижения правоверных. Но бешлей, вероятно, придерживался иного мнения. Он положил руку на эфес сабли так, чтобы золотой галун стал виден лучше, и гордо представился:

– Байрактар[112] Мубарек-мурза!

– Я – Казы-Гирей, двоюродный брат светлейшего хана.

А это – мой слуга.

Молодой офицер учтиво поклонился Казы-Гирею, но потом зорко взглянул на него:

– Позвольте спросить, высокостепенный господин, что вы здесь делаете?

– Мы пришли помолиться на могиле Джанике-ханым.

– Но ее мавзолей находится в другой стороне.

– Заодно решили осмотреть всю крепость.

– Ваш осмотр, достопочтимый Казы-Гирей, должен закончиться на этом месте.

– Почему, байрактар?

– Приказ светлейшего хана…

Прибыв в Бахчисарай два года назад, летом 1780 года, Казы-Гирей уже не раз сталкивался с подобными представителями крымско-татарской служилой молодежи. Они повзрослели в период правления его родственника. Стремясь ограничить власть и влияние на дела государства крупных феодалов, вроде людей из родов Ширин, Мансур, Кыпчак, Барын, молодой хан стал приближать к себе выходцев из мелкопоместного дворянства. Он раздавал им чины и высокооплачиваемые должности в администрации, в новой, регулярной армии. Пока их было немного. Но они отличались от прежних мурз, привыкших к безграничному восточному деспотизму, независимостью, чувством собственного достоинства и личной преданностью государю.

Ничто не могло смутить их: ни пышные титулы, ни цитаты из Корана, ни посулы, ни угрозы. Они твердо знали свои права и никого, кроме самого хана, не признавали. Может быть, при Кырым-Гирее байрактар подобострастно исполнил бы любой каприз его сына. Теперь же Мубарек-мурза, опираясь на саблю, стоял перед Казы-Гиреем и всем видом показывал ему, что дальнейший осмотр крепости, а тем более – вопросы о ней, совершенно нежелательны.

И Казы-Гирей отступил.

Многословно начал он рассказывать молодому офицеру о происхождении династии Гиреев и их дальней родственнице Джанике-ханым, чьей вотчиной, полученной по материнской линии, являлась в XV веке крепость Кырк-Ор, о хане Хаджи-Гирее, который пригласил для возведения мавзолея армянских строителей и щедро оплатил работу. В этот момент они как раз проходили мимо двух стен восьмигранного дюрбе, обращенных к западу. Камни там отличались почти идеальной шлифовкой, в связи с чем поступок Хаджи-Гирея казался вполне оправданным.

Байрактар Мубарек-мурза и два солдата слушали красочное повествование и шагали вместе с сотрудниками османской разведки к Главной площади. Оттуда, все так же молча, стражники довели их до Биюк-Капу, или Больших ворот в Восточной оборонительной стене. Затем наблюдали, как двоюродный брат хана и человек, названный его слугой, садятся в пароконную повозку и отъезжают от крепости по направлению к Иосафатовой долине. Как все крымские дороги, эта тоже было грунтовой, обильно присыпанной белой пылью, и экипаж вскоре исчез в густом белом облаке, поднятом копытами лошадей и собственными его тяжелыми колесами.

В скверном настроении Казы-Гирей и Джихангир-ага катили в своей повозке на юго-восток от Чуфут-кале. Местность, однако, была под стать их мрачным мыслям. Справа от дороги, за каменным забором, тянулось огромное иудейское кладбище. Около пяти тысяч надгробий стояло там. Формы они имели весьма причудливые: прямоугольные плиты, домикообразные, гробообразные, иные – плоские, но снабженные по краям двумя столбиками-навершиями, простые обелиски и стелы. У ворот с аркой располагалось скромное жилище сторожа. Вверх от него, по склонам, заросшим редкими деревьями, уходила извилистая аллея.

Неизвестно, почему, но стамбульский турок вдруг предложил остановиться и погулять по кладбищу. Пожалуй, для конфиденциального совещания по проведению операции с захватом арсенала уединенный некрополь подходил больше всего. Караимы считали его священным из-за трех могучих столетних дубов, осенявших своими раскидистыми кронами не очень широкие ворота.

Тишину здесь нарушали только удары молотка. На ближайшем ответвлении аллеи, у свежего надгробия из мелового известняка трудился седобородый мастер-камнерез Иехуда Казас из караимской общины Чуфут-кале. Стоя на коленях и часто сверяясь с каким-то свитком, он выбивал на камне надпись из семи строк на древнееврейском языке. Мастер низко поклонился важным татарским посетителям и продолжил работу.

– Когда мы победим, – сказал двоюродный брат хана, – этого байрактара я повешу…

Джихангир-ага оглянулся на камнереза в черно-каракулевой круглой шапочке и в кожаном фартуке. Тот, не размахиваясь, нанес молотком короткий удар по долоту, и от надрогробия отлетел маленький белый кусок.

– Есть надежный способ, – начал объяснять турок. – Нужно подкупить какого-нибудь караима, проживающего в цитадели. Община у них – обособленная, замкнутая, и чужаков там не любят.

– Деньги сделают свое дело, – меланхолически произнес молодой татарин.

– Кандидатура у меня имеется.

– И кто это?

– Авраам Виркович, собиратель древних книг.

– Так он, наверное, совсем не беден.

– Конечно, не беден. Но из-за неуживчивого, вздорного нрава перессорился со многими соплеменниками. Он обличал их в невежестве, чрезмерном корыстолюбии, обвинял в забвении заветов вероучителя и святого Анана бен Давида…

– Отщепенец и фанатик, – сделал неутешительный вывод Казы-Гирей.

– Именно потому он и будет нашим приобретением! – ответил турок, рассмеявшись…

Имя Авраама Вирковича все-таки всплыло сейчас в голове двоюродного брата хана. Он вспомнил и другое. Джихангир-ага даже показал ему усадьбу караима, стоящую у крепостной стены. Крышу дома можно было разглядеть отсюда, со стороны долины Марьям-дере, она находилась чуть дальше, чем крыши обеих кенас. Казы-Гирей навел окуляр на этот объект и убедился, что усадьба на месте, а из трубы хозяйственной постройки у нее во дворе вьется серый дымок.

Кавказские джигиты у него за спиной начали перешептываться, переглядываться, со звоном и стуком перебирать поводья лошадей. Им надоело стоять на узкой горной дороге, край которой обрывался в ущелье. К тому же приближалось время «уйле намазы» – полуденной молитвы. Мусульманам следовало прекратить всякую деятельность, совершить омовение лица, рук – до локтей, ног – до щиколоток, расстелить «намазлык», или специальный коврик, и, повернувшись лицом к Мекке, приступить к молитве длительностью в четыре «ракаата». Каждый «ракаат» включал в себя цикл определенных движений: поклоны, повороты головы вправо и влево, и наконец, припадание лбом к земле. Проводить эти манипуляции правильно на узком месте да еще с ориентировкой на север представлялось им невозможным.

Казы-Гирей все слышал и все понимал.

Терпению черкесов пришел конец, и они имели право выразить недовольство. Но он надеялся, что созерцание Чуфут-кале вот-вот даст ему ключ к наследству Джихангир-аги, и он вспомнит самое главное – когда, на каких условиях турок завербовал этого сумасшедшего караима, любителя древностей. Однако, как на зло, ничего нужного на ум не приходило. Пустота зияла в воспоминаниях, и лишь причудливые надгробия иудейского кладбища вставали перед его мысленным взором. Рамзан Аблоев осторожно коснулся рукава шелкового кафтана Казы-Гирея, желая отвлечь его от глубоких и бесконечных, но пока, увы, бесплодных раздумий: