– Вставай, мать твою раз так!

Прохор дёрнулся, как от удара, умолк. Повиновался.

– Хватай его за руки. Держи крепко.

– Ч-что?.. Ч-что происходит? Так значит… оно взаправду? Ты?..

Воевода взметнулся вверх, ринулся на Мизгиря.

– Дер-жи!

Прохор выругался, схватил воеводу за руки. Момент яростной борьбы. Прохор скрутил бредящего больного, прижал всем весом к алтарю.

Мизгирь быстро извлёк из нашитой на груди подкладки мешочек, стряхнул из него на ладонь крохотную багровую жемчужину.

Он до последнего надеялся, что до этого не дойдёт.

«Тень» металась из угла в угол, подскакивала к потолку. Ползала по стенам, хватаясь за выступающие сквозь рвущийся Покров нити. Обрывала их изогнутыми когтями.

– «Слабоумный!» —хохотала «тень», и её пылающий взгляд сливался с мерцанием нитей, опутывающих пространство. – «Что ты задумал?!»

– Держи крепче! – раздирая глотку, завопил Мизгирь.

Быть может, не присоединись он к бегущим торговцам, всё сложилось бы иначе.

Мизгирь с трудом разжал вырывающемуся воеводе челюсть, протолкнул жемчужину тому меж щербатых рядов зубов и накрыл крепко-накрепко сверху ладонью.

Быть может, не раскрой он торговцам, на что способен, они бы не стали сдавать его военным – и всё сложилось бы иначе.

Мизгирь принялся тереть воеводу по шее, сталкивая скормленную жемчужину вглубь глотки. Время тянулось мучительно долго.

Быть может, не укуси того мальчика, слугу одного из торговцев, ядовитая змея, и не стань он исцелять его – всё сложилось бы иначе.

– «ПОГОВОРИ СО МНОЙ!» – вопли «тени» слились в единый шум. – «ПОГОВОРИ СО МНОЙ, ЛЕ-ЕКАРЬ! Что ты задумал? Зачем скармливаешь этому ничтожеству свой шанс на спасение? Только не говори… Ха-ха! Не говори, что ВО СЛАВУ МЕДИЦИНЫ! ВО СЛАВУ НАУЧНЫХ ИЗЫСКАНИЙ! Тебе ведь хочется поглядеть! Хочется, признайся. Что станет с этим человеком… как его разорвёт изнутри от слезы Явиди? О да, я способен согласиться! Признаю! Это – КУДА ЗАНЯТНЕЙ ампутаций!»

Прохор не выдержал первым: весь побледнел, губы его посинели – служилый хворо пошатнулся, сполз с алтаря на пол, как сорванная хоругвь.

Воевода взмахнул высвобожденной рукой, ударил Мизгиря в висок.

Быть может, не нарушь он клятву много лет назад, всё было бы иначе.

Нет. Слишком много в этой цепи «быть может».

– Я сказал тебе держать! – просипел Мизгирь. – Держать, мать твою раз так!

Прохор сплюнул кровь.

– Голова пошла кругом. Мне, кажется, не встать.

– Держи его! Я ещё не закончил.

– На берегу реки, которой нет… дождётся неминуемо, – гораздо тише, чем прежде, застонал воевода. – Четвёртой волной смоет. Восьмым костром изжуёт дотла.

– Молчи, – Мизгирь с досадой поморщился, глядя на воеводу. – Даже знать не желаю, что ты там мелешь. А ты, Прохор, или как тебя там, вставай. Это только начало.

***

Когда свет плетений погас, Мизгирь ещё долго сидел неподвижно, прежде чем глаза его привыкли к тусклому теплу лампадки. Он повернул голову и нашарил рукой тело Прохора. Служилый потерял сознание некоторое время назад и теперь лежал в горячке, тихо постанывая.

Второй рукой Мизгирь дотронулся до своей груди, до того места, где был пришит карман с мешочком. Едва ощутимый кончиками пальцев бугорок – последняя багровая слеза Явиди.

Последняя оставшаяся.

– Что… ты дал ему?

– Ещё живой? Как тебя там… Прохор?

– Ответь. Прошу. Мне ведь недолго осталось. Проклятье… оно сжигает меня заживо.

– Нет никакого проклятья, – Мизгирь устало откинулся спиной к подножью алтаря. – Жуткие видения, обжигающая боль и гангрены. Всё это вызвано отравлением спорыньёй. И началось оно задолго до того, как вы пришли в эту деревню. Просто все вы выбрали этого не замечать. Понадеялись, поди, что само пройдёт.

– Ту вещь, что ты дал воеводе. Это ведь камень из желудка козы? Я слышал, он лечит всё. У тебя найдётся ещё парочка таких камней?

– Нет, это не камень из желудка козы. Но оно было последним.

– Ох… эка досада.

Мизгирь встал на ноги. Бессилие надавило на плечи, отяжелило позвоночник. Он покачнулся, сжал левой рукой правую за предплечье.

– Потерпи до рассвета, – сказал Мизгирь, сглатывая кровь из носа.

Не расслышав ответа, Мизгирь встал и, пошатываясь, поплёлся в кладовую. На ощупь он поставил на полу подсвечник, валяющийся в проходе, зажёг свечи.

«Тень» хранила молчание. Глаза «тени» – два пылающих угля, – пристально смотрели на Мизгиря и ребёнка. Затем, наконец, молвила, тая стылую ненависть:

– «Знаешь, я уж было начал думать, тебе меня не удивить. Сколько лет мы сшиты друг с другом? Девять? Больше? Неважно. Важно то, что я ошибся и готов предстать перед тобой с аплодисментами, хотя, признаюсь, испытываю при этом несомненную долю беспокойства. Что за представление ты устроил, лекарь? Неужто рассудок твой истёрся окончательно? Впрочем, кто я такой, чтобы вмешиваться в твою работу? Давай. Ну же. Продлевай кошмар этого ребёнка, называя это спасением».

– «Каргаш».

– «Да?»

– «Иди на хер».

Каргаш кощунственно рассмеялся.

Мизгирь сел позади юницы, осторожно приподнял её тело. Скрестил ноги поверх девичьих тонких бёдер. Платье священнослужителя сползло на колени. Одной рукой Мизгирь обхватил юницу сзади. Теперь голова её безвольно клонилась ему на предплечье.

Быть может, он снова совершает ошибку.

Второй рукой Мизгирь поднёс к губам юницы последнюю багровую слезу. Сделал глубокий вдох. Когда он начнёт плести плетение, несчастная очнётся. Очнётся от кошмарной боли. Начнёт вырываться. Ему придётся держать её, держать и плести кудеса одновременно. Превозмогая боль от отдачи, разрушая шов Явиди на своём теле. Сокращая себе жизнь.

Приближая тот час, когда Нетленная заберёт его душу.

Но он устал. Невыносимо устал.

Значит, так тому и быть. Выбор сделан. Молочно-белые нити света завьются вдоль тела юницы, окрашиваясь в цвет ядовитой киновари.

Он выразительно замолчал, прервав рассказ. Внезапно налетевший порыв ветра, несущий в себе горечь горных трав, всплеснул подол одежды вилы. В долгих волосах заиграли нити золота.

Сгустилось продолжительное молчание. Благоте оставалось лишь с нарастающей тревогой ждать ответа вилы, усилием воли заставляя себя смотреть в переливающиеся цветом глаза. За время своего рассказа он обнаружил, что глаза вилы меняли цвет в зависимости от положения солнца.

Но не только глаза выдавали замешательство вилы. Она не двигалась с места и даже не пыталась больше слушать его душу, вытаскивая из глубины новые откровения.

И всё же Благота не удивился, когда вила обратилась к нему снова:

«Согласно поверьям, несмотря на свою возможную жестокость вилы дружелюбно относятся к обиженным и сиротам. Человек по имени Благота это знает, хочет этим воспользоваться. Но то, что Благота пытается преподнести виле – всего лишь слова. Далёкие, как звёзды в ночном небе. Не имеющие никакого отношения к нему самому».

– Звёзды и их расположение, – Благота покачал головой, выставляя вперёд флягу, – тебе ли не знать, что они влияют на будущие события. Слова, как и звёзды в созвездия, складываются в единую композицию. Указывают путь. Заставляют идти туда, куда нужно. Не торопись, прошу тебя. Не заглядывай наперёд мне в душу. Позволь мне поделиться ей с тобой самому. Понемногу. Пядь за пядью.

Благота согнул колено, выставив в него локоть. Качнул флягой.

– Или ты не почувствовала, как мои слова заставляют удивительным образом твоё сердце биться чаще? Разве ты не хочешь, чтобы оно билось так дольше?

Он тут же поморщился, рука его дрогнула, едва не выронив флягу.

«Вила, что живёт в этих краях, не любит людей», – таков был ответ. – «В эти дни, когда окрест поселились люди с оружием, нарушая смиренное одиночество вилы – она не любит их особенно сильно. От чувства ненависти сердце бьётся… часто. Этого вполне достаточно».