– Север, юг. Разницы никакой, если говорить о сделке с божеством. Мизгирь. Ему некуда бежать и прятаться. Явидь станет следовать, станет прятаться в людях. В случайностях.
– Разве я сказал, что он пытался бежать и прятаться? Снова заглядываешь вперёд… господица.
Благота добрался до спасительной тени, встал рядом с вилой. Она не шелохнулась, скрещивая их взгляды. В этот раз её глаза оказались цвета зазеленевшего после дождя хмеля, прорастающего в долине Кантар, откуда он был родом.
– Твои глаза как зеркальца, – вырвалось у него.
– Знаю. Такие же пустые.
– Что? Нет. Я имел в виду вовсе не это. Они сияют, как зеркальце. Причудливо отражают свет. О, солнце! Неужто ты обиделась? Тогда прошу, залезь мне в голову, чтобы убедиться, что я не вру. Только не так сильно, как в прошлый раз.
– Знаю, что не врёшь. Твоё сердце очень громкое.
Вила возобновила молчание, опустив ресницы. Лёгкий ветер качнул её густые спутавшиеся волосы, сплетая золотисто-русые и серебряные пряди. Благота успел заметить обнаженное ухо вилы – маленькое и аккуратное, едва заостренное.
– Как давно ты?.. Кхм. Как давно ты на этой горе?
Вила не отозвалась.
У Благоты возникло ощущение, что она снова отдалилась от их разговора. Он неторопливо отступил и прислонился спиной к дереву. Поморщился с досадой. Его вывихнутая голень болела.
– Тебе известно, зачем Явидь сшивает души? – вдруг спросила вила.
Благота оправил гайтан с серебряной подвеской у себя на шее. Не нашёлся с ответом.
– Зачем?
Он догадывался, что виле будет известно больше о двоедушничестве, нежели ему самому. Не без оснований считалось, что дивьи люди, – вилы, белоглазые, горыни и прочие, – ведали первобытными знаниями.
– Божество никогда не забирает душу полностью, – вила смотрела мимо него. – Что-то всегда остаётся. Поэтому Явидь сшивает души вместе. И ждёт, когда души срастутся в нечто иное. Что легко поглотить. Или…
Вила умолкла на полуслове. Благота проследил за её взглядом, но ничего не увидел. В зарослях было пусто, за исключением вездесущих ящериц.
– Или? – сдался спустя долю тягостного молчания Благота.
– Явидь ждёт, когда рана от её игл… как вы говорите? – вила в глубоком раздумье подбирала слова. – Воспалится. Да. Воспалится. Именно так. Когда происходит расхождение швов – место воспаляется.
Благота изумился той проникнутой радости, что озарилась вила, стоило ей вспомнить подходящее слово.
– Впрочем, – довольная собой вила, будто в усталом танце, развернулась на месте. С волос её слетел яркий цветок. – Не стану заглядывать вперёд.
Вила шагнула вглубь леса, слегка пританцовывая в такт неслышимой музыки.
– Ну же, Благота. Продолжай. Что было потом с той юницей и двоедушником?
Благота вынудил себя отстраниться от ствола дерева и шагнуть следом, оступаясь на больной ноге.
– Потом? Потом миновала зима, прошло лето…
6. Мизгирь
Скоморох выскочил из-за повозки. Пальчиковая кукла на его руке приблизилась к самому носу Грачонка. Юница присела, в испуге закрыла голову руками.
– А-ай! Мальчик! А, мальчик? – пискляво заголосил скоморох. – Не хочешь угостить Петрушку сладостью? Ну же! Не жадничай! Не то Петрушка вцепится тебе в но-ос!
Грачонок дрожала, готовая разреветься.
– Ой-ой! – скоморох оценивающе склонил ухо к плечу. – Что это у тебя на лице? Ты что, настолько непутёвый, что глаз ложкой выбил?
Мизгирь с размаху приложил скомороха тростью по затылку. Скоморох жалобно ойкнул, присел на корточки. В точности как Грачонок.
– Пошёл вон, – Мизгирь едва удавил в себе желание раскровенить скомороху нос. – Иначе я твою пальчиковую куклу тебе в задницу засуну.
– Да ты что, урод? Очумел, что ли?! – голос скомороха перестал быть писклявым.
– «Я бы на это посмотрел», – с деланой весёлостью отозвался Каргаш. – «Эй, коза одноглазая. А ты?»
– Пошёл, – Мизгирь схватил скомороха за грудки одной рукой. – Вон, – оттолкнул прочь.
Проводив удаляющегося скомороха пылающим взглядом, Мизгирь повернулся к сиротке. Грачонок стыдливо отворачивалась, вытирая запястьем нос.
В одежде, которую Мизгирь раздобыл для Грачонка, она действительно походила на мальчика. Мужская рубаха и порты из серого сукна сидели на ней чересчур мешковато. Из-под войлочной шапочки торчал неровный срез белёсых волос. За спиною – плетёный кузовок с купленной на торге утварью.
На правом глазу Грачонка блестели слёзы. Левый глаз был скрыт за чёрной повязкой.
Мизгирь открыл было рот, но сказать ничего так и не успел. В узком проулке между торговыми лавками возник юнак в одежде послушника. Монашеская цепь на его груди мерцала в свете солнца, вышедшего из-за туч.
– Твой вклад в строительство храма, добрый господин! – послушник сунул Мизгирю под нос коробок для пожертвований. – И вот здесь – обязательно поставь подпись. Каждый день мы молимся за благотворителей и украсителей, дабы Податель простил им все грехи!
Поверх коробка лёг запачканный пергамент, испещренный знаками – подобиями подписей, оставленных безграмотными людьми.
Каргаш приблизился и указующе ткнул в пергамент расплывчатым пальцем.
– «Поставь-ка за меня».
***
– «Вставай, сраный ты идиот».
Мизгирь резко просыпается, испытывая необъяснимую тревогу. Садится на лавке. Дрожащими пальцами нащупывает под собой старые кожаные рукавицы.
Вокруг густеет тьма. Мизгирь не в состояние вспомнить, что с ним произошло. Другие органы чувств пытаются заменить зрение: он слышит как за стенкой раздаются всхлипывания.
«Где я, чёрт побери? Почему так холодно?»
Глаза его привыкают к темноте. Мизгирь различает слабый свет в глубине горенки, проникающий из-под дверцы.
Память возвращается, захлёстывает волной. На дворе ночь, он проспал весь день.
– Мать вашу раз так! – Мизгирь находит в темноте свою трость – мёртвую ветку, обструганную ножом.
В полдень они набрели на заброшенную избу в затопленной деревне. Натопили печь, натаскали воды из пруда… а затем он случайно уснул, присев в сенях, чтобы переодеться с дороги. Теперь подобное происходило с ним чересчур часто – он засыпал на ходу, стоило ему лишь немного позволить себе расслабиться.
Мизгирь выпрямляется, но тут же бьётся головой о полку. Шипит от боли. Затем на ощупь движется к свету, припадая на трость.
В тот день за исцеление воеводы и инверийки он заплатил слишком многим: шов Явиди, скрепляющий его душу с телом, теперь доходил ему под кожей до кончиков пальцев на руках и ногах. Левая же нога и вовсе утратила чувствительность, став при этой чёрной, как от настоящей гангрены. Картину добавляли судороги лица, появляющиеся каждый раз, стоило ему хоть немного начать испытывать волненье.
Но иначе поступить в тот день Мизгирь не мог. Слеза Явиди – всё равно что сильный яд. Без помощи кудес тело Грачонка не способно было бы выдержать изменений.
Как тело Мизгиря оказалось неспособным выдержать сего подвига.
Мизгирь сгибается пополам и начинает кашлять. Чувствует на языке медный вкус крови.
– «Теперь ты один в один злодей из сказок», – вытирая подбородок, Мизгирь вспоминает измывательства над ним Каргаша. – «Дети, завидев тебя, писаются со страху. Иди-ка, подыши на ладан, а то скоро помирать уж пора. И это в твоём-то возрасте, ай-яй-яй».
Не пройдя и трёх шагов, ладонью Мизгирь натыкается на гвоздик, на котором ранее он оставлял свою шапку и сумку с вещами. Гвоздик пуст.
Мизгирь водит носком сапога по полу. Кто-то рылся в его вещах. Сумка валяется под лавкой, вещи разбросаны.
– Грачонок?
Мизгирь цепенеет, горло его сжимает дурное предчувствие.
– Только не вздумай… – спотыкаясь в сенях, Мизгирь спешит к свету. Трость стучит по полу в такт его заходящегося от волнения сердца.