За спиной возник Прохор. Служилый подошёл, громко шаркая лаптями по полу.

– Перед смертью они все пляшут, – вполголоса сказал Прохор, опаляя себя защитным знаменьем. – Лёжа. Будто на костре. Ромашка прав. Нас наказывает Податель.

– Почему не убежали от этого места прочь?

– Одному тут не выжить. А прибывший старшина, он…

– Человек строгий, я догадался. Скажи, твой племянник хотел вынуть из болота свинью, – Мизгирь выпрямил колени. – У вас проблемы с провиантом?

– По дороге мы ограбили один монастырь. Тамошние запасы хлеба помогли нам спастись от голода.

– Вы двигались с юго-запада?

– Да.

Мизгирь осмотрел соседний труп. Лицу мертвеца недоставало половины – челюсть была обнажена до кости.

– Пойдём, – Мизгирь взглянул через плечо на Прохора, скорбной тенью стоящим рядом. – Мне, вероятно, потребуется твоя помощь.

Они подошли к иконостасу, зажгли свечи. Пламя выхватило изображения на иконах и фресках – выколотые глаза, изрезанные лица.

– «Кому-то пришлись не по душе местные святые», – «тень» приблизилась к иконостасу. – «Глупые людишки. Думаете, лишая образ глаз, лишаете его силы? Делаете неспособным влиять на ваши жалкие жизни? Самое настоящее скудоумие».

Мизгирь размял леденеющие пальцы свободной руки.

– Они поклоняются Явиди! – Прохор опалил себя жестом Благой веры. – Ишь ты. На иконы помещать её стали, разрази их гром.

– Это не Явидь, – Мизгирь взошёл по ступеням. – До прихода Благой веры здесь поклонялись Эглеш Энгти, Нетленной. Со временем она перевоплотилась в святую Анфию. Это она изображена на иконах.

– Тебе виднее, вырь. А ну, погоди! Слышишь? Узнаю воеводу.

Из-за иконостаса взывал слабый натужный голос:

– …прекрати! Трава! Она в моей глотке. Она кричит! Кто-нибудь… напоите… напоите!

Мизгирь обогнул иконостас и оказался в алтарной части церкви.

Подвешенная к потолку, горела крохотная лампадка, отбрасывающая беспокойные тени на истёртые стены. Возле алтаря стояла деревянная лохань, наполненная грязною водой и замаранным тряпьём. По углам поблёскивала разбросанная церковная утварь.

Воевода, ещё живой, лежал на алтаре.

– …прекрати! Прекрати! Трава! Трава! Она повсюду! Она кричит!

Тело воеводы билось в конвульсиях. Выгибаясь в спине, воевода царапал скрюченными почерневшими пальцами воздух.

– Кто-нибудь… напоите… напоите водой. Я больше не могу этого выносить! Даже ты! Пообещай мне! Пообещай, что я успею смыть этот грех!

Мизгирь собирался подойти к алтарю, но внезапно остановился. Взгляд его обратился к выломанной двери, ведущей в кладовую. Дверной проём зиял чёрным провалом. Мизгирь осторожно обогнул алтарь, не позволяя воеводе дотянуться до него резким взмахом руки.

– Здесь ещё кто-то есть? – Мизгирь приблизился к кладовой.

Фитиль в лампадке, что он держал, зашипел.

Ответа из кладовой не последовало. Мизгирь в раздумье свёл брови, прищурился, с усилием вглядываясь во мрак. В Бравене, откуда он был родом, бытовала поговорка: час пса и волка. Время, когда человек из-за сгущающейся темноты не способен был различить, кто перед ним – друг или же враг. Собака или волк, вышедший из леса.

Памятуя эту поговорку, Мизгирь предпочитал видеть везде волков.

Мизгирь полусогнул свободную руку, размял пальцы. За последние два месяца он сильно ослаб и предпочёл бы не растрачивать силы зазря.

В кладовой на него никто не набросился и ничем не выдал своего присутствия. Мизгирь перешагнул через лежавший на полу подсвечник и остановился перед ворохом тяжёлого смятого тряпья, напоминающего платье священника. Он нагнулся, скинул платье в сторону. Замер.

Перед ним сидел ребёнок. Юница лет двенадцати в измаранных обрывках одежды. Тело её от шеи до ног покрывали синяки и кровоподтёки. Растрёпанные волосы скрывали опущенное лицо. Стоило ему убрать с головы юницы платье священника, как она вздрогнула, замычала.

– «Ещё живая», – не без глумливого тона осведомила «тень».

Мизгирь отставил на пол лампадку, сорвал с рук перчатки. Сев на колени перед юницей, осторожно коснулся ладонями её подбородка, приподнял голову.

У неё не было глаза. Уцелевшим, заплывшим, юница смотрела сквозь него.

Мизгирь был двоедушником, вырем, и ему не было необходимости плести кудеса с помощью обрядовых вещей и подношений. Его воли было вполне достаточно, чтобы заставить нити кудес повиноваться его воле, извлекая их из-под призрачного Покрова.

Воздух зазвенел. Молочно-серебристый свет скользнул по пальцам Мизгиря. Уцелевший глаз юницы широко раскрылся, отражая свечение, замерцал слезами. Зрачок сузился. На мгновенье она очнулась, вздрогнула, разглядев перед собой Мизгиря и чудотворный свет.

– Потерпи, – голос Мизгиря дрогнул. – Я попробую хоть что-то для тебя сделать.

Свет погас. Юница потеряла сознание. Обмякла. Мизгирь придержал её за висок, коснулся плеча. Одной рукой притянул обратно сорванное платье священнослужителя, накрыл им беспомощную юницу. Но вдруг застыл, разглядев в углу ещё одно неподвижное тело.

Мизгирь понял сразу – слишком поздно. Вторая юница, похожая на одноглазую как две капли воды, была давно мертва. Вместо глаз чернела сгустившаяся кровь.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Мизгирь пришёл в себя.

– Время уходит, – в кладовую заглянул Прохор, страшно понурый. – Воеводе недолго осталось. Что ты там ищешь, вырь?

Мизгирь встал на ноги, пошатнулся. Утёр запястьем кровь у себя под носом. Не говоря ни слова, вернулся к алтарю. Прохор проводил его ошеломлённым взглядом, заприметив произошедшую перемену.

«Тень» смеялась.

Мизгирь взглянул на воеводу: на иссохшее лицо со шрамом на лбу, на искажённое болезнью тело. Движущееся, сгораемое в неистовых муках. Мизгирь смотрел и понимал, что не желал спасать это тело. Не желал прикасаться. Вместо помощи хотелось вонзить нож воеводе в лёгкое. Расколоть уродливое лицо. Разрезать с хрустом горло.

Нет, он вовсе не лекарь – зачем было обманывать самого себя? Он отнимал жизни и отнимал достаточно.

Первым был…

– «Ну же, убе-ей», – «тень» приблизилась вплотную.

Мизгирь опомнился, когда рука его уже сжимала горло воеводы.

– «Пошёл вон», – строго велел Мизгирь, ослабляя хватку на горле у воеводы, но не отпуская.

– «Зачем сопротивляться? В чём смысл?»

– «Я не стану этого делать. Никто не выйдет из этой церкви живым, если…»

– «Мы-то с тобой точно выйдем, ты же знаешь…»

– Что ты вытворяешь, сукин сын? – Прохор, задыхаясь, налетел на него коршуном, схватил за предплечье.

– Обожди…

Мизгирь зажмурился, стиснул зубы. Руку его обожгло изнутри, словно по венам вместо крови заструился плавленый металл. Воздух зазвенел, в этот раз громче, навязчивей. Серебристое свечение, вырванное его скрюченными пальцами из воздуха, взвилось, охватило алтарь. Тотчас забурлило.

Прохор в немом ужасе отшатнулся, споткнулся и недотёписто упал, прогремев церковной утварью.

Мизгирь теснее сжал челюсти, согнулся от боли. Перед глазами заплясали цветные круги. У него не получалось удерживать нужное количество нитей. Серебро порченого плетения сменилось на медную киноварь, свет утратил мягкость, обратился в раскалённые брызги.

Воевода застыл в немом крике, поражённый болью куда более мучительной, чем ему довелось испытать до этого.

Мизгирь открыл глаза.

«Слишком поздно», – обречённо подумал он. – «Мне не вытащить его с того света в одиночку».

Воевода скосил обезумевший взгляд на Мизгиря. Пространство вокруг зазвенело с утроенной силой. Почерневшая рука воеводы дрогнула, поднялась. С каждым хриплым вздохом всё выше и выше, сквозь пылающие киноварью нити света.

– Встань и иди сюда! – воскликнул Мизгирь, обрывая молитвенную тираду Прохора. – Возьми своего воеводу за руки! Живо!

– Господь всемогущий! – Прохор замер на месте.

Мизгирь оглянулся через плечо, продолжая удерживая хлещущие потоки красного света, опутывающие тело воеводы. Опалённый бешенством взгляд устремился на Прохора.