Что это значит в наше время, быть стариком? Каким видят его окружающие, все эти мамаши с детьми? А возле пруда с утками сидят, наверное, на лавочках студенты из Тринити-колледжа, если не боятся замерзнуть, и туристы-иностранцы с путеводителями глазеют на причудливые дублинские здания, не зная их истории. Ворота изменников и пустое место посреди парка, где когда-то на потеху публике стояла статуя Георга II, которую взорвали, когда Тому было семь лет. Новость эта докатилась даже до его мрачной обители в далекой Коннемаре, даже до Братьев. Туристы и студенты знать не знают ни об этом, ни обо всем, что он помнит, что он видит наметанным глазом полицейского на каждом углу, на каждой улице — о преступлениях, бесчинствах, нападениях, погонях, допросах. Не потому что он стар и выглядит в их глазах стариком, а потому что он призрак на пенсии, осколок непонятного прошлого, солдат забытых войн, уцелевший неизвестно зачем. Реликт с побитой молью душой.
И все-таки по дороге к вокзалу он купил на Нассо-стрит мороженого в вафельном рожке, с двумя кусочками шоколада, малиновым соусом и цветной крошкой. Оказалось, на улицах уже продается мороженое — значит, наступило лето. Как же хорошо! Мороженое сделала ему чудесная девушка — выдавила из хромированной машины, похожей на колбасный пресс в лавке мясника. Мороженого ему хватило до самого Бутерстауна, и когда поезд шел между птичьей обителью и косой, он закусил конец рожка, высосал дочиста остатки и безжалостно сгрыз рожок.
Все это было очень хорошо. Но когда он шагал по древней гранитной мостовой Кольемор-роуд, мимо темных окон старых домов, встречавших его вопросительными взглядами — кто идет, друг или враг? — а небо тем временем расчистилось, будто сдвинули тяжелую облачную крышку, проварив под ней как следует море и землю, и сквозь прозрачное облачко в вышине просочились робкие лучи, точно струи небесного водопада, который, как все сущее, тоже подчиняется закону всемирного тяготения — в эти минуты он понял, что голова у него словно кишащий крысами чердак. Он чувствовал, что осажден, и не ошибался. А вечер выдался дивный. В такую погоду впору быть счастливым. Позабыть обо всем, кроме живописного вида. Но теперь он этого счастья лишен, как школьник, в наказание оставленный после уроков. Все, что было для него так просто, так естественно в эти безмятежные девять месяцев, отныне ему недоступно. Разумеется, он это знал. И смирился. Но смирение — это только полдела. В свое время он не дрогнул перед пулей, но он боялся стрелы — той, что описывала сейчас дугу высоко на небосводе жизни, так высоко, что вполне могло показаться, будто она удаляется от тебя. Но как бы не так, скоро она под собственным весом начнет снижаться, медленно-медленно, как стрелы древних лучников. По дуге, аккурат ему в сердце. Флеминг, Уилсон и О’Кейси с их гибельной дружбой. Он уже в капкане, который вот-вот захлопнется, и он взвоет от боли. В пакете, болтавшемся у него в руке, лежали двести граммов сосисок и три кило картошки. Для поддержания жизни. Стрела взмывала все выше, выше. Сейчас она замрет в зените и, чуть дрогнув, устремится вниз. Как стрелы былых времен. Как в древних легендах. Как в минувших войнах, чьи герои уже окончили странствия, получили свои награды. Герои, чьи испытания уже позади. Чей путь уже пройден.
Глава
13
Кто будет служить литургию мертвых? Господь посылает тебе судьбу, открываешь конверт, а в нем чистый лист, но там уже написано все. Наверное, так и есть. Ему вдруг нестерпимо захотелось рассказать свою историю кому-то, только обязательно глухому. Пусть он говорит, а собеседник не слышит. Вот так-то. Билли Друри знал, что произошло, вплоть до своей смерти. Конец истории остался нерассказанным. Знала и Джун, тоже до своей смерти, причем у Билли и Джун разные версии. Две недописанные главы, и даже когда он пытается в уме их объединить, непонятно, где кончается одна и начинается другая. И тяжело поверить этой истории даже наполовину, но верить он обязан, потому что первым долгом надо верить свидетелю. Многие недоразумения и несчастья происходят оттого, что свидетелям не верят, с ходу отметают их показания. Стоит бедняга перед тобой, выдает жуткие тайны, и на правду это не похоже. Но зачастую правда не похожа на правду, как выясняется в самом конце, когда уже поздно. И сейчас он должен верить — верить себе.
С этими мыслями подходил он к воротам замка, по обыкновению предвкушая спасительное плетеное кресло и вкусную яичницу с беконом, но тут его заметил сосед-виолончелист и окликнул почти радостно. Почти. Или, может, у него просто вырвался возглас? Или он звал кого-то другого? Том огляделся, но никого не увидел. Нарядный соседский флигель был старинный, викторианский, но балкон, разумеется, новый, или почти новый. Лак на деревянных перилах потрескался от соленых морских ветров. На подставку сосед водрузил свой “ремингтон”, а между колен пристроил виолончель. Окликнув Тома, он махнул смычком, чтобы привлечь его взгляд. Том не знал, как себя вести. Понимать ли этот жест как приглашение? После визита Уилсона и О’Кейси Том дал себе слово больше общаться с людьми. Да и нравился ему этот длинноволосый тщедушный человечек. Он хотел помахать в ответ и, ограничившись этим, идти домой. Но это была бы просто-напросто трусость. Том считал себя вполне образованным человеком, но виолончелист — профессия возвышенная, полная секретов, тайных знаний. Странная музыка, загадочные композиторы. А Том полный невежда, никого, кроме Баха, не знает, и скоро это наверняка обнаружится. Но вдруг — закралась непрошеная мысль, — вдруг виолончелисту интересен он сам по себе? Во время их прошлых бесед Том отметил про себя его британский выговор и приятный едкий юмор, с которым сосед отзывался обо всем, даже о погоде. Как будто здешняя погода — его извечный враг. Спору нет, ирландская погода так редко отвечает планам местных жителей. Все праздничные дни непременно будут испорчены дождем. Это данность здешней жизни. Поездка к морю, начавшаяся под жарким солнцем, неизбежно кончится слезящимися от ветра глазами, нежданной грозой, пеленой туч. Сколько раз любому ирландцу, без различия пола и возраста, случалось лежать на пляже, коченея от холода, и ждать, когда рассеются тучи и опять выглянет желанное солнце! Вскоре дрожь переходит в конвульсии, в судорожный припадок. Бедолага, съежившись от страха, косится на небо одним глазом — потому что даже тучи и те здесь ослепительные, — пытаясь принять решение. Уйти или остаться? Стоит ли здесь лежать, если скоро и смерть покажется благом?
Но виолончелист, поднявшись и осторожно прислонив к креслу инструмент, подошел к перилам балкона, как можно ближе к Тому.
— Славный вечерок! — сказал он.
— Просто сказка! — отозвался Том.
— Хочется даже рискнуть и окунуться, — продолжал сосед.
Том силился вспомнить, как его зовут, всплывало ли хоть раз в беседах его имя, но напрасно.
— Поднимайтесь ко мне, выпьем по стаканчику, — предложил музыкант.
Том, ясное дело, заколебался. Ему понравился вечер в обществе Уилсона и О’Кейси, но это еще не значит, что он заделался душой компании. Искушение причиняло боль. Такой приятный человек, легкий, добродушный. И, как-никак, сосед. Живет здесь, наверное, давно. Интересно, сколько может протянуть человек после ухода на пенсию? Кто знает. А Тома так тяготили раздумья всю дорогу по Кольемор-роуд. Ему захотелось вдруг кому-то довериться, забыть о своей полицейской привычке сторониться людей, на всякий случай. На какой такой случай? На случай, если ему придется когда-нибудь арестовать виолончелиста? Глупости, Том. Исключено. Но мало ли что исключено…
— Конечно, сейчас, — Том сам от себя не ожидал такого ответа, — спасибо, — и ноги понесли его вверх по новеньким бетонным ступеням с правой стороны флигеля.
Он вдруг испугался: как же он пойдет в гости с пакетом? Ему стало неловко. Мелькнула дикая мысль выбросить пакет в щель между домами, но Том удержался. Стукнула позади него узорная калитка, и Том вздрогнул. Terra incognita. Начало дружбы. И тут же нахлынули мысли о будущих ее плодах, о том, как с этой минуты начнется череда прекрасного — как они с виолончелистом будут коротать зимние вечера за бокалом виски, а может быть, за шахматной доской, хоть и играет он плохо, — говорить о делах минувших, даже слушать музыку: он будет расширять горизонты, узнает, кто еще на свете есть, кроме Иоганна Себастьяна. Вот и отыскался глухой собеседник, которому Том мечтал поведать свою печальную историю? Вряд ли. Слух-то у него есть, должен быть, иначе как играть на виолончели?
