Выйдя на балкон — просторный, по площади чуть ли не как сам домик, — Том понял, что с улицы видел лишь его часть. Из своего окна он мог разглядеть только передний край, где стояла винтовка, и, заслышав пальбу, он всякий раз выглядывал и видел виолончелиста по пояс, а ноги мысленно дорисовывал. Считай, тоже видел. Однажды он перекинулся с соседом парой слов возле узорной калитки — или он что-то путает? И впечатление осталось о нем приятное, хоть Том и различал его словно сквозь мутное стекло. Но в конечном счете музыкант оказался совершенно другим человеком — словно зашел в универмаг и купил себе новое “я”. Том с первого взгляда определил, что рубашка у него дорогая — он бы такую в жизни себе не купил. Он всегда старался одеваться похуже, был мастером по этой части. За годы работы он научился “читать” людей и “читал” сейчас крохотного виолончелиста. Шелк, если он не ошибся. И складчатые брюки — другого слова не подберешь, именно складчатые, из какой-то тонкой материи, просторные, наподобие турецких шаровар — такие носили французские пехотинцы… как их там? Ах, зуавы! Вспомнил-таки! Ура! Рядом с таким великолепием он чувствовал себя оборванцем — в старом костюме, в жалком пальтеце. Но виолончелист стиснул обеими руками его правую руку — Том забыл ее протянуть, и она болталась по-дурацки, неприкаянная. На покупки он из вежливости не обратил внимания. Голова у Тома была словно закипающий чугунок с картошкой, с которого вот-вот сорвет крышку. Как же зовут его, как зовут?

— Ронни, — пришел на выручку музыкант. — Ронни Макгилликадди.

— А-а, — отозвался Том, — с гор Макгилликаддис-Рикс?

— Именно.

— Том Кеттл.

— Да. — Чуть стиснув напоследок руку Тома, музыкант осторожно выпустил ее. Чуть не раздавил! До чего же сильные у него пальцы — должно быть, от игры на виолончели.

— Я думал, вы… — начал Том, но решил не говорить слово “англичанин”, чтобы не обидеть Ронни Макгилликадди. Вдруг он сочтет это намеком на несчастную ирландскую историю? Давние дела. Железная хватка англосакса. Но все-таки сказал, потому что пауза, вежливая пауза, к этому располагала. — … ну, англичанин.

— Нет, что вы, наш род в тех краях уже тысячу лет живет. Дольше. В горах Рикс.

— Красивые там места.

— Да.

— Но вы живете здесь?

— Этот дом мне достался от жены.

— А-а.

— Я решил его, знаете ли, не продавать.

— Ох, соболезную.

— Что?

— Так она не…

— Мы живем раздельно. Точнее, она в психлечебнице. Гм. — И он тряхнул кудлатой головой, словно пресекая дальнейшие расспросы.

— А-а.

— А вы женаты, Том?

— Был женат. Вдовец.

— А-а.

Вот какие пошли у них разговоры. Жалеет ли Ронни, что позвал его, или, напротив, рад? Даже стоя рядом с таким, как он, чувствуешь себя неотесанным мужланом. Том не считал себя мужланом, но все же… он ему не ровня. Но он же не ухаживать собрался за Ронни! Нам с тобой не ровня, Том, так говорили они с Билли, увидав на улице богиню. Но ведь он женился на настоящей богине. Совсем ему не ровня, он до сих пор не понимает, почему она его выбрала. Не понимает.

Наверное, все это читалось с ходу у него на лице, потому что Ронни сказал:

— Вижу, вы по ней горюете, Том, соболезную вам, такая потеря.

— Да, черт, как же мне ее не хватает, — отозвался Том, — что ни говори. — Он пожалел, что чертыхнулся, но это лишь добавило задушевности.

Виолончелист рассмеялся.

— Понимаю вас. Моя жена пока что в мире живых, но я по ней тоже тоскую.

Ронни кивком указал Тому на один из двух металлических стульев. Все же славно, подумал Том. Что любопытно, за пять секунд они сообщили друг другу самое важное о себе. Проходя мимо треноги, Том сказал:

— “Ремингтон”.

— В самую точку! В оружии вы знаете толк. И немудрено.

— Да. Сколько отсюда до бакланов?

— Метров триста, плюс-минус.

— Я часто слышу пальбу.

Ронни чем-то насторожил его тон; он расправил складки своих необъятных брюк.

— Вы… вы против?

— Да что вы, какое там против! Ну, вы понимаете.

— Выпьете чего-нибудь? Кофе? Виски?

— От виски не откажусь.

— Вам разбавить или так?

— Мне, пожалуйста, крошечку воды.

— Крошечку?

— Капельку — я хотел сказать капельку. Да.

А вечер был дивный, кто бы спорил! День прибавился как раз настолько, чтобы обещать грядущие светлые летние ночи, когда темнеет в одиннадцать. До этого было еще далеко, но если спросить Тома, почему он не уехал из Ирландии, он бы точно назвал длинные летние дни как одну из причин. Американцы этому дивятся. Том слышал, как они ахали на О’Коннелл-стрит, когда ближе к полуночи было до странности светло, точно они на Северном полюсе. А если эти долгие дни согреты теплом, это дар несравненный. Тепло и безмятежные часы способны даже бандита превратить в святого. Летними вечерами не случалось ни грабежей, ни разбоя, насколько он помнит, а память у него профессиональная.

Виолончелист принес виски в красивых резных бокалах и с улыбкой продолжил созерцать море, светлый остров, бакланов, то и дело поглядывая на своего нового друга.

— Триста метров, — повторил Том, кивнул и замолчал на целую минуту.

Когда минута кончилась, Ронни Макгилликадди сказал:

— Триста.

— Ваша точно добьет, — заключил Том.

— Хотите попробовать, Том? — предложил Ронни. — Она заряжена.

Том ошарашенно уставился на Ронни, словно не ожидал приглашения. И верно, не ожидал. Всюду плясали мириады крохотных золотых и серебряных искр. Том забыл на миг, в какой стороне должно быть солнце, перед ними — если так, значит космос поглотил его целиком, — или у них за спиной. Меж тем солнце знало, что делать, и клонилось к закату между оранжереей и холмом по ту сторону замка. Но свет просачивался сквозь зелень страстоцвета, что томился у Ронни в большом горшке. Вьющееся растение держалось на хлипкой подпорке, воткнутой в землю. Вертикального здесь было немного: эта подпорка, подставка для винтовки да еще пюпитр с нотами возле стула Ронни и карминной виолончели. Недешевая, должно быть, штуковина, подумал Том. На нотном листе было написано четко, черным по белому: “Кол Нидрей” — название это могло бы поставить его в тупик, как и любого другого, но оно отозвалось внутри, пробудив давнее воспоминание. Золотой и серебряный свет проник в глаза до самого дна, устроил там пляску, почти ослепив его. Кол Нидрей. Направляясь к треноге с винтовкой, под пристальным взглядом Ронни, потягивавшего виски — Том к своему не притронулся, он же трезвенник, но он с радостью принял бокал и держал в руке, как того требовал этикет, — он спрашивал свою стариковскую память, откуда взялась эта фраза. В семнадцать лет, в первые месяцы армейской службы ему сказали, что его отправляют в Палестину. Да, теперь вспомнил. Брошюрки эти дурацкие. Они сейчас в одной из неприкосновенных коробок. Дойдут ли у него руки их разобрать? Кто знает. Сержант дал ему брошюру о праздниках, арабских и еврейских, чтобы он не оскорбил местных жителей. Можно подумать, его винтовка их не оскорбит. А заодно брошюрки о местной кухне, обычаях, истории и обо всем подряд. И разговорник, арабский и еврейский. Советы, как разговаривать с женщинами и девушками, арабскими и еврейскими, и даже не думать о том, чтобы пригласить одну из них на свидание. Как пройти на вокзал? Дайте, пожалуйста, ключ от моей комнаты. Сколько у тебя братьев и сестер? И Том изучил брошюры от корки до корки, потому что ему было семнадцать и он хотел продвинуться по службе. Он вышел наконец из приюта и возвращаться не собирался ни под каким видом, и выучил бы с радостью наизусть хоть тысячу брошюр. А потом, в конце года или в начале следующего, британцы ушли из Палестины, и сержанта эта новость почему-то застала врасплох, и все учение Тома пошло прахом, и вместо Палестины его отправили в Малайю, где империя продолжала свои темные дела. Но, так или иначе, он набрался знаний — тогда они ему не пригодились, зато пригодились сейчас, полвека спустя, на этом роскошном балконе, в компании этого занятного человека, — он знает, что значит Кол Нидрей, потому что в брошюрке сказано было, что это молитва, которая читается в канун Дня искупления. Искупление. В семнадцать лет слово это ничего для него не значило, зато теперь значит очень много. Все клятвы и обеты, что дал ты в этом году, но не исполнил, отменяются, аннулируются: Кол Нидрей. И это тоже полвека назад было для него пустым звуком, а сейчас он этого жаждет всей душой.