Вот в чем опасность приятных мыслей. Иногда разум уносится вдаль, словно дикий скакун, без седла и узды. Нельзя его бросать на произвол судьбы. Надо постоянно с собой разговаривать, отдавать себе приказы, как командир солдату. Схожее состояние души он наблюдал у многих армейских товарищей — выходцев из приютов и ремесленных училищ. Все детство над ними страшно, методично издевались, и все же зачастую паренек, покидая в шестнадцать лет приютские стены, плакал, но уже по-новому, от ужаса перед неизвестным миром. А армия вносила в их жизнь порядок — вставай чуть свет, ешь, выполняй приказы, — и никакая война не шла в сравнение с тем, что им уже довелось пережить. Нет ничего страшнее тени Брата в темной сутане, что склонился в ночи над твоей постелью, готовый тебя избить или изнасиловать. Страшнее любого малайского воина, смуглого, жестокого и величественного, сын мелкого лавочника в жалком тряпье, презренный трус, наделенный властью над тобой потому лишь, что он взрослый. Недаром мальчишек выпускали из приюта, словно загнанных борзых из клетки, как только им исполнялось шестнадцать — пока они не набрались сил, чтобы отколотить Братьев, заслуженно, беспощадно.

То же и с девочками, только вместо армии эти неграмотные ангелы шли в служанки, в домработницы. Или, увы, на панель в грязных переулках городков на севере Англии. Сто дорог в будущее, одна другой хуже. Или жалкая работенка в каком-нибудь кафе, как у его Джун. У женщины с летним именем — Джун, “июньская”.

Все это продолжалось, пока комиссар не свернул дело. Вот что сыграло роль. Отец Джозеф Берн и отец Таддеус Мэтьюз, два шакала в курятнике, жрали цыплят. Развратные, безжалостные, разнузданные, не знавшие удержу в своем пороке. Он-то понимал, кто прячется в этой тихой обители. Шакалы, змеи, скорпионы, зверье. И какая же ярость объяла его после того, что сделал комиссар! И Том ее не разделил с Джеком Флемингом и ребятами, потому что ярости той не было имени. Среди оттенков гнева такая не значилась. У нее не было степеней, то была ярость безбрежная, незамутненная. Мало того, тогдашний шеф, начальник уголовного розыска Гарви, понятия не имел о ярости, что владела Томом Кеттлом, потому что старина Гарви вырос в любящей семье на богатой ферме в Литриме и ведать не ведал о подобных ужасах. Если ты своими глазами не видел столь темного, изощренного зла, то и не представляешь, что это такое. Но ярость перешла в иное качество, когда Том принес эту новость домой. Когда он поделился с Джун — обычно он этого избегал, старался работу оставлять за порогом, а тут такое, такое… И когда во время своего рассказа он посмотрел ей в лицо, то увидел, как у нее отвисла челюсть, в прямом смысле, а сам он не говорил, а бормотал, глухо рычал, чтобы его дети, его любимые малыши не услышали, хоть они и были слишком малы и ничего бы не поняли. И он думал, что в нем отзывается прежнее горе, и ждал, что она, как обычно, скажет в ответ прекрасные мудрые слова, уместные, нужные, потому что сама пережила подобное, только хуже, намного хуже. Но под конец речи он разошелся, слова набрали опасную силу — отец Джозеф Берн, отец Таддеус Мэтьюз, так и так, а комиссар, гад ползучий… — и она спросила: Том, Том, говоришь, отец Таддеус, а лет ему сколько? — а Том ответил: по-моему, чуть за сорок, где-то так, сорок с небольшим, — а она в ответ: редкое имя… скажи, он крупный, чернявый, с брюшком, с красными руками, как у мясника, который весь день их моет, а лицо у него как кусок ветчины, — он самый, ответил Том, точно он, не сомневаюсь, и Джун вскрикнула, забыв, что дети могут услышать: это он, он надо мной издевался, Том, это он.

Разговаривай сам с собой, Том, разговаривай, успокаивайся. Держись из последних сил. Что-то будет, что-то будет, только не сейчас. Он властитель времени на своем плетеном троне, хранит безмятежность настоящего. И, честное слово, воздерживается от любимых тонких сигар, вняв-таки советам своего бывшего доктора. Потому что на самом деле он по-своему хочет жить. Хочет жить долго и выбраться наконец из дремучего леса, как рыцарь в средневековых легендах. Продраться сквозь густую чащу, где тусклый свет недостоин зваться светом. По древней тропе, устланной ковром из листьев тысячи осеней. И увидеть наконец вдалеке просвет, бриллиантовый блеск солнца, там, где кончается лес.

Ну а мистер Томелти копал и рыхлил, упорно созидая свой райский уголок. Копал и рыхлил. И Том рад был видеть этот извечный ритуальный танец садовника. Рад был он видеть и море в многоцветном наряде, что плескалось между бесплодной землей и одиноким островом. Рад был смотреть, как беснуется на море ветер и обрушиваются на него весенние ливни тысячами железных гвоздей, трудятся над его ликом, словно небесный каменщик с молотом и острым резцом. Все в природе осмысленно, деловито, кипуче, таинственно, непрерывно и стремится не к хаосу и катастрофам, а к гармонии, полноте и счастью.

Глава

11

“Убийство совершено с особой жестокостью, в приступе буйства и ярости”. Флеминг читал вслух давние записи Билли Друри. Он приехал, нарушив мирное уединение Тома, но Том был не против, это же Флеминг. К этому верзиле он всегда относился с теплотой. На этот раз Том пригласил его зайти, ведь накануне он навел в квартире порядок — долгожданная запоздалая весенняя уборка. По натуре он был не очень хозяйственный, что тут говорить. Пакет с чистящими средствами давно уже пылился в темных недрах буфета без всякой надежды. В своем усердии Том, сам того не зная, потревожил паучиху в ее жилище над буфетом, а бабочек разбудило весеннее тепло, и они улетели до будущей осени. Увидев, как они бьются о стекло, Том бережно взял их в ладони и помог им выбраться. И они упорхнули прочь, ладные, изящные, покинули свое зимнее убежище навсегда, без сожалений. “Прощайте, — сказал им вслед Том в духе Джона Уэйна, когда они слились с разноцветьем побережья. — Прощайте, друзья. Спасибо, что скрашивали мне долгие зимние вечера”. И Флеминг тоже начал с благодарности — дескать, спасибо, что зашел в тот раз, Уилсону с О’Кейси ты очень помог.

— Ну, я и рассказал-то всего ничего, — ответил Том.

— Намного больше, чем эти молодцы сами насобирали, — сказал Флеминг.

И добавил, что теперь помощник комиссара вряд ли им будет мешать и что Уилсон и О’Кейси говорили с отцом Джозефом Берном. Свидетелей много, сказал Флеминг, его арест — дело времени. Но заодно всплыло и кое-что другое, надо с этим разобраться.

— А удалось что-нибудь выжать из вещдоков, что сохранил Билли с шестидесятых? — спросил Том, возможно, слегка опрометчиво.

— Ни следа ДНК. Никто, думаю, и не надеялся найти. Девочки-криминалисты нас не обнадеживали, мягко говоря. Что ж, попытка не пытка. Просят у тебя прощения за то, что щетку твою зубную испортили. — И Флеминг рассмеялся, ему по душе был судебно-медицинский юмор. — Старой засохшей крови было ужас сколько, литра четыре натекло. Представь, черная сутана, задубевшая от черной крови. Конечно, через столько лет ничего годного там не осталось, ни намека на ДНК. Но там определили кровь двух групп. Одной — море, наверняка Мэтьюза, и немного другой, прелюбопытный образчик.

Флеминг замолчал. Он сидел в кресле, где в прошлый раз сидел Уилсон, но смотрел он не по сторонам, а в пол, на голые доски. Надо бы все-таки выбраться в магазин Слоуи за недорогим персидским ковром, если только магазин на прежнем месте. Том пробежал взглядом вдоль аккуратной строчки на костюме Флеминга. Как крохотный железнодорожный путь, подумал он. Жаль, что в шестидесятых этот идиот-министр велел вывести из эксплуатации все мелкие железнодорожные ветки Ирландии. Дескать, невыгодно. Зато красиво. Да только ирландским властям до красоты никогда дела не было. Обескровили тысячи городков, перекрыв поток туристов. Ручная работа или машинная строчка — откуда ему знать? Он мог бы спросить, но спрашивать был не в настроении. Строчка тянулась вдоль лацкана и исчезала возле горла. Флеминг с утра побрился, но на шее густо курчавилась седая поросль, уходя под ворот. Наверное, у него и грудь волосатая. Видел ли он хоть раз Флеминга раздетым? Они, кажется, купались однажды в водном клубе “Полумесяц” возле Большой Южной стены. Или это он с Билли Друри? Глубокая грязная река Лиффи, одетая в камень еще при короле Георге, чем ближе к устью, тем шире. А по ту сторону старинного вала — сложенного из масляно-желтых камней руками заключенных и казавшегося в тот вечер в закатных лучах неприступной громадой, — по ту сторону вала тянулась влажной пустыней Доллимаунтская коса, далеко-далеко, до самого западного пирса Дун-Лэаре, где он гулял с Джун. Когда же это было, до Джун или в последжунскую эру? Он уже забыл. Он помнил, как они прикатили туда на велосипедах — оказалось, время они выбрали неудачное, — как ехали мимо очистных сооружений, мимо гостиницы “Прилив”, по разбитой дороге вдоль стены электростанции, а рядом, на пляже Шелли-Бэнкс, отдыхали семьями горожане: отцы как моржи, матери словно изящные самочки тюленей, малышня оглашала воздух радостным визгом. Приехали — и посмеялись над собственной глупостью: в “Полумесяц” они попали в самый пик отлива! “Попробуй-ка нырни в пустоту”, — сказал Билли Друри, или это был Джек Флеминг? И они вернулись на семейный пляж, усеянный острыми ракушками, и отлично поплавали, а вода была на удивление теплая для ирландского курорта. “Дети в нее писают, вот она и теплая”, — заключил Билли Друри — да, точно Билли, а не Флеминг, так что неоткуда ему знать, волосатая ли у Флеминга грудь.