Никакой девчушки Том здесь ни разу не видел. Это она про жильцов из квартиры с башней? Мистер Томелти просиял, словно внутри у него вспыхнул фонарик.
— С тех пор как вы поселились в пристройке, даже ночи светлее стали. К старости хватка слабеет.
К старости хватка слабеет. Судя по говору, родом она, наверное, из Роскоммона или из Литрима, подумал Том. В крайнем случае из Слайго. Они расположились в креслах, как велела хозяйка. Что ж, он не против посидеть в столь приятной компании, не против быть защитником с железной хваткой. Пока шла беседа, луна поднималась над островом все выше, точно взбиралась, как по ступенькам, по темным квадратам окна. Казалось, играет чуть слышная музыка, хоть и было тихо. Миссис Томелти пригласила его выпить по стаканчику, сама пригласила, приятно посидеть вот так втроем, поболтать о пустяках.
Вскоре они узнали, что он вдовец и похоронил детей. А он вскоре узнал, что миссис Томелти — известный в Ирландии специалист по чайным розам и тема эта неисчерпаема. Том по невежеству полагал, что чайная роза всего одна, точнее, и вовсе об этом не думал. Он и сам написал когда-то небольшую работу о полевых цветах — как они связаны с трупами и местами их обнаружения, что можно найти на одежде или в волосах, — но умолчал об этом. Миссис Томелти показала ему свою книгу, изданную Дублинским Королевским обществом, с тиснеными золотыми буквами на обложке: “Чайные розы. Маргарет Томелти”. Книга смахивала на семейную Библию — толстая, в кожаном переплете. Мистер Томелти в разговоре почти не участвовал, как будто дал слово никогда не перебивать жену и не говорить с ней в один голос — то ли из страха, то ли из любви, Том не мог точно сказать почему. У любви и страха одни истоки, если выражаться высоким слогом. Он восхищался четой Томелти. Темное набивное платье хозяйки было из нейлона, а когда она скрещивала ноги, ее наэлектризованные чулки метали крохотные молнии. Лишь сейчас, под конец дня — благодатного, тихого весеннего дня, — Том заметил, что мистер Томелти при галстуке-бабочке цвета крыжовника. Не узнать было старика в обносках, который несколько месяцев назад просил у него сахару. До чего же все-таки удивительны и непостижимы люди, но вместе с тем до чего узнаваемы! Ему казалось, он давно знает эту пару, а это лишний раз доказывает, что все люди до известной степени схожи. Словно со всеми он уже знаком. Как будто типов людей на свете не больше десятка. Работа в полиции располагала к такого рода мыслям. И все же если бы у него под пыткой вытянули правду, он признал бы и неповторимость каждого человека. Всякого с ходу узнаешь, но до конца, наверное, не узнаешь никогда.
В углу комнаты стоял единорог с рогом то ли из серебра, то ли из белого золота; подняв изящное правое копытце, он доверчиво смотрел кроткими глазами. Ни мистер Томелти, ни его супруга его будто не замечали. Единорог просто был, несомненный, осязаемый.
Глава
5
Он не то чтобы совсем не спал — то и дело задремывал, но тут же резко просыпался, и отдохнуть не удалось. Завтра он поедет к Флемингу. Или послезавтра, когда надраит квартиру до блеска. На завтрак он приготовил сосиски с пюре, свое любимое блюдо, и теперь живот чуть раздуло, как у беременной на раннем сроке. Пижама у него старая, но все пижамы, даже новые, выглядят старыми с самого начала. А живот, еще более старый, усеян бородавками и темными кругляшами, похожими на монетки — добрый доктор из Динсгрейнджа, неутомимый доктор Браунли, заверил, что они доброкачественные. И все равно зрелище не из приятных. Впрочем, кто их видит? Никто. Бремя старости несешь в одиночку, но при этом кажется, что стареет за тебя кто-то другой, потому что зачастую не узнаешь себя в зеркале. Чьи это костлявые ноги? Почему голова слегка набок? Зачем жестокие боги так разукрасили ему лицо пигментными пятнами, будто какой-то малыш баловался с коричневым фломастером? Возле его старой кровати, на ночном столике, который так любила когда-то Джун — “ну и пусть никто его не видит, кроме нас”, сказала она в тот памятный день, когда они въехали в новый дом и постелили ковры, — лежала книга, которую он не читал, просто-напросто не мог за нее взяться, хоть и приметил ее в одной из коробок. История Ирландии, довольно свежее издание, но не было у него сил читать, не было внутреннего зова.
Да и кто он вообще такой? Неужто Кеттл — и вправду его фамилия? Да и есть ли такая фамилия на свете? Кеттл… почти что котел… горшок на кухне. Джозеф здорово разбирался в индейской керамике, хоть в Нью-Мексико ее было не достать. Тома всегда интересовали такие вещи — скажем так, бесполезные знания. Сколько ни рассказывай ему о бесполезном, он не мог наслушаться. В девяносто первом, дожидаясь получения грин-карты, Джозеф искал литературу об индейских племенах, потому что никакой работы, кроме временной должности врача в индейском поселке близ Альбукерке, ему не предложили. Он так рвался уехать, расстаться с Ирландией, так рад был, после всего, что случилось, и хоть радость его жестоко ранила Тома, была ему как нож в сердце, Том все понимал. Приключения, новая жизнь. Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю. “Осторожно, там гремучие змеи”, — предупредил Том, прощаясь с сыном в дублинском аэропорту. “Да, папа”, — ответил Джозеф. Улыбки, смех. И слезы, слезы на глазах.
По правде сказать, в новом доме в Динсгрейндже они совсем недолго пожили спокойно, вскоре что-то стало неуловимо меняться. По ночам Джун спала как мертвец — Том даже не мог уловить ее дыхания. Жила она так невесомо, что почти не оставляла следов. Он высматривал всюду ее приметы. Следы Джун. Потом, много позже, он будет приходить домой и блуждать по комнатам, искать ее и детей. На свой зов он мог и не дождаться ответа — не всегда он заставал ее дома. Под конец она не отзывалась, даже если была дома. Она и при жизни казалась иногда воспоминанием о той, кого он любил когда-то. В ванной он мог найти незакрытый флакон туши, в спальне — брошенные джинсы, как будто их хозяйка внезапно испарилась. Уроки у Винни заканчивались в пять, у Джозефа в начальной школе — в четыре. Джун пристрастилась брать детей в дальние автобусные поездки, Том не знал куда. Зачастую он не мог до нее достучаться, даже если она дома. В такие дни она была словно отключенный телефон. Билли Друри, его коллега-следователь родом из Роскоммона[11], с которым Том был очень дружен и мог говорить почти откровенно, считал, что у нее хандра, обычная хандра, как бывает у домохозяек. Нет, ни при чем тут хандра, думал Том. Тут другое. А по дому хозяйничать он и сам любил — пройтись вечерком по комнатам с пылесосом, раз-два, отдраить туалет. Джун набирала детям ванну — купаться они обожали, — а потом вытирала их большим белым полотенцем — пушистый снежный вихрь — и посыпала их детской присыпкой, и когда она читала им на ночь, их довольные сонные мордочки были перепачканы белым. Беатрис Поттер — Кролик Питер, Ухти-Тухти, — Том любил подслушивать сказки, они ему и самому нравились.
Милая Пеструшка, не видала ли ты мои платочки?
Или это он сам читал вслух детям?
В самом начале все с ней было в порядке — надежная, предсказуемая, как ирландский дождь, и Том не мог нарадоваться. Он был уже старпер, ему стукнуло тридцать, и он давно не надеялся встретить столь беззаветную любовь. Да, любовь была беззаветная. Джун, тогда еще девчонка, работала в кафе “Уимпи” в Дун-Лэаре. Том и Билли Друри проторчали там три долгие недели, расследуя убийство. Труп девушки нашли на кладбище, и Том с Билли в лепешку расшибались, чтобы отыскать подонка. Дело было скверное, что ни говори — красивую молодую женщину бросили, словно мусор, в большом холщовом мешке, в заросшем углу тихого кладбища. Акониты, левкои и гигантские листья конского щавеля стояли вокруг почетным караулом. Руки ее нашли лишь много лет спустя в Дублинских горах — выкопал на прогулке лабрадор. Но кто была та девушка, так никогда и не узнали, сгинула в полной безвестности. Они предполагали, что она прибыла почтовым судном из Холихеда[12] — а в минуты отчаяния думали: может, она и вовсе свалилась с небес? Ангел с отрубленными руками. В шестидесятых зачастую сложно было установить личность жертвы. А часам к одиннадцати, обойдя множество домов — на Патрик-стрит, на змеистой Йорк-роуд, что начиналась в рабочем квартале с темными сырыми двориками, а заканчивалась величавыми особняками с висячими садами, — Том и Билли, измотанные, несчастные, вваливались в кафе “Уимпи” и, вытянув усталые ноги под пластмассовым столиком, пили жидкий кофе из чашек матового стекла, белых, словно морские раковины, и Билли выбирал пластинки в музыкальном автомате — так они и разговорились, Том и Джун, потешаясь над его сомнительным пристрастием к кантри-энд-вестерн.
