Поставив в дверях двух полицейских, Ордуньо и Рейес двинулись по цеху с пистолетами на изготовку.

— Тебе некуда бежать! — крикнул в пустоту Ордуньо. — Лучше сдавайся. Мы просто хотим с тобой поговорить.

Они шли мимо огромных мертвых свиней. Перед забоем их вымыли, так что запах был сильным, но не отвратительным. Пахло мясной лавкой.

Внезапно из-за свиных туш на Ордуньо вылетел крюк. Рейес оттолкнула напарника, но крюк все равно ударил его по руке и выбил пистолет.

— Больно?

— Ничего, терпимо.

Как только Ордуньо поднял оружие, они услышали топот.

— Вон он, — показала Рейес.

Оба побежали за Серафином, лавируя между тушами.

— Если сдашься, никто не сделает тебе ничего плохого!

Туши пришли в движение: видимо, Серафин включил конвейер. Теперь он то появлялся, то пропадал из поля зрения полицейских, словно на гигантской карусели.

— Стоять!

Серафин снова побежал. Ордуньо прицелился ему в ногу и выстрелил. Вопль слабоумного разнесся по цеху, отражаясь от каждого угла. Но даже рана его не остановила.

— Он истечет кровью, — сказала Рейес. — Туда!

Кровавая полоса тянулась вдоль безупречно чистого оборудования скотобойни. Но у каменной ванны с лоханью для отмывания потрохов след терялся. Конвейер с тушами продолжал двигаться. Ордуньо и Рейес несколько раз прочесали цех; единственный выход из помещения был перекрыт. Серафин никак не мог сбежать! Ордуньо быстрым шагом подошел к одному из полицейских, дежуривших у входа.

— Ты уверен, что здесь только один выход?

— Только один.

— Значит, он здесь. Спрятался.

И тут они увидели его. Тело Серафина свисало с крюка, проткнувшего ему подбородок и торчавшего изо рта. С обезображенного лица лилась кровь. Когда тело доехало до них, конвейер остановился.

Серафина сняли с крюка. Он был мертв.

— Твою мать, твою мать, твою мать, — застонал Ордуньо.

— Я проверю карманы, вдруг там документы, — деловито произнес один из полицейских.

Он вытащил две купюры по двадцать евро и одну пятерку, а также обрывок плотной бумаги, сложенный пополам. На нем были два красных соединенных ромба.

— Рисунок сделан кровью, — уверенно заявила Рейес.

— Свиной?

— Без понятия.

Ордуньо подошел ближе, чтобы рассмотреть изображение.

— Забери его, отправим на анализ.

Рейес достала вакуумный пакет, встряхнула, чтобы набрать в него воздуха, и аккуратно упаковала улику.

— Никакого удостоверения личности, — сообщил полицейский, завершая осмотр.

Ордуньо грустно кивнул, не сводя глаз с трупа. Открытый разорванный рот, крупные гнилые зубы, одежда деревенская, как у фермера. От мертвеца воняло. «Откуда ты взялся?» — мысленно спросил он.

Ческа открыла глаза. На раскладном стуле лежали рубашка, брюки и что-то еще. Когда глаза привыкли к полутьме подвала, она различила семейные трусы.

— Как ты так спишь, уму непостижимо.

Она подняла голову. В изножье кровати сидел Антон — на корточках, словно гольфист, оценивающий рельеф газона, прежде чем нанести удар. Когда он поднялся на ноги, Ческа увидела, что он голый.

— Для работы на ферме ты не годишься. Здесь спят мало, встают спозаранку. А ты соня.

В ласковых интонациях Антона было что-то зловещее.

— Что тебе от меня нужно?

Собственный голос испугал Ческу: хриплый, безжизненный. Может, голос умирает в человеке первым, подумала она.

— Это тебе от меня что-то нужно. Ты же за мной гонялась.

Он погладил ее по щеке пальцем. Корявым, мозолистым. Ческе казалось, что на этом пальце нет кожи, что он весь состоит из силоса и навоза.

— Где я?

— У меня дома. Ты моя почетная гостья.

Его улыбка обнажила ряд гнилых зубов.

— Меня в этом доме уже все перетрахали. Все, кроме тебя. Сам-то не можешь? — усмехнулась Ческа. Ей хотелось ускорить выплеск агрессии, прячущейся за добродушными фразами и болтовней о пустяках. Хотелось, чтобы чудовище вышло на свет.

— Хочешь, чтобы я тебя трахнул? Ты не понимаешь, что говоришь.

Ческа не ответила. Она испугалась. Она сама хотела его спровоцировать — и вот, бездна разверзлась. Заносчивый и вместе с тем веселый блеск в глазах Антона мог означать что угодно. Что он намерен с ней сделать?

Шершавой рукой он провел по ее груди.

— Не возбуждают меня твои сиськи, и твоя нагота тоже, но не потому, что ты не привлекательна. А знаешь почему?

Он наклонился и прошептал ответ прямо ей в ухо:

— Потому, что я не такой, как другие мужчины. Я устроен иначе.

Он начал облизывать ей лицо, но это не было проявлением похоти. Скорее напоминало действия медсестры, протирающей кожу спиртом, прежде чем сделать укол.

Укус застал Ческу врасплох. Сначала она услышала мурлыканье, словно от предвкушения, затем ощутила короткое прикосновение кончика языка, и, наконец, в кожу впились зубы, вырывая плоть. Ческа вскрикнула от боли — и закричала снова, когда увидела, что изо рта у Антона торчал кусок ее щеки, лакомство, которое он смачно пережевывал, громко постанывая от удовольствия.

Валентина хотела, чтобы ее сын рос как нормальный ребенок, хотя знала, что это невозможно. Разве может быть нормальным детство мальчика, родившегося в доме, где живут двое звероподобных мужчин, которых надо всегда держать на привязи, да еще и пичкать лекарствами, чтобы они не бросались друг на друга, не рвали на себе одежду, не пытались спариться с его матерью, а только часами мастурбировали? Разве может быть нормальным детство мальчика, если мужчина, выдающий себя за его отца, убил собственного родителя и отрезал ему голову?

И все-таки, бывая в деревне, Валентина покупала сыну книжки про телепузиков — вошедших тогда в моду разноцветных пупсов. А еще машинки, конструкторы и даже трехколесный велосипед. Она не допустит, чтобы Хулио прожил всю жизнь в окружении свиней, как Антон и она сама, как Серафин и Касимиро.

Валентина жалела, что у братьев ее мужа такая непростая судьба, — все время под препаратами, в полубессознательном состоянии. Они ходили под себя, а она потом отмывала полы с уксусом. За пределами фермы никто не знал о них, их как будто не существовало: имена у них были, но документы и, допустим, элементарная возможность обратиться к врачу отсутствовали. Иногда она замечала, как Антон разглядывал братьев, и понимала: он думает, не прикончить ли обоих разом. Это ведь так просто… Ей было все равно, решится ли он их убить. Если они еще живы, то только потому, что от природы были очень выносливыми, иначе просто не выдержали бы без прививок, без врачей, в такой антисанитарии… Они превратились в двух чудовищ невероятной силы. Валентина панически боялась, что они на нее нападут, особенно Серафин с его огромным членом, который он демонстрировал при первой возможности. С Хулио они вели себя иначе, ему они никогда не угрожали — она не сомневалась, что они готовы защищать его до конца своих дней.

Она много раз думала о том, чтобы сбежать вместе с сыном. Но куда? Антон найдет ее, куда бы она ни уехала, придумает способ забрать у нее Хулио, а ее убить. Одну он ее, может, и отпустил бы; главное, чтобы сына оставила. Хулио ему нужен, ведь у него никогда не будет собственных детей, которые могли бы позаботиться о ферме, где происходят такие страшные вещи.

Когда в какой-нибудь деревне проходила животноводческая ярмарка, он на несколько дней уезжал из дома. По возвращении он всегда был раздражительнее, чем обычно, независимо от того, заключал удачную сделку или нет. На этих ярмарках происходило что-то, о чем он никогда ей не рассказывал. Она догадывалась что, но отгоняла эти мысли.