— Все в полном составе, вот и другой ненормальный явился.

Фабрицио уселся поудобнее на стуле, чтобы полностью насладиться спектаклем, который обещало это замечание. Синьор прочистил горло, прежде чем заявить глубоким голосом:

— Графиня, я возмущён!

Та изобразила наивность:

— Чем, синьор?

— Тем, как вы обошлись с донной Розалиндой, моей супругой.

— Ma qué! Дон Пьетро, вы общаетесь с вашей несчастной женой много дольше, чем я, и вы не знаете, что она ненормальная, а?

— Ненормальная?

— Абсолютно!

— Я не позволю вам...

— Скажите-ка, ведь не я же пришла к вам, а? Идите, кричите за дверью, иначе я рассержусь!

Дон Пьетро призвал в свидетели невидимого зрителя, как он это делал раньше, на сценах провинциальных театров.

— Вы только послушайте эту нахалку! Рассердится! По правде говоря, это будет интересно, если только не нестерпимо вульгарно!

Не отвечая, донна Мария схватила половую щётку и, как дон Кихот на мельницу, бросилась на дона Пьетро, предварив свой бросок ультимативным предупреждением:

— Быстренько освободите площадь, мокрица, или будет хуже!

— Я хотел бы, однако, чтобы...

Графиня рванулась, и синьор делла Кьеза, уклонившись от удара, выскользнул наружу с такой скоростью, что Фабрицио показалось, будто он прошёл сквозь закрытую дверь.

***

Не подозревая о том, каким развлечениям предавался его сын, Тарчинини жаловался своему коллеге Роццореда на ловушку, в которую он попался в слободе Сан-Фредьяно. Описание дворца и некоторых его обитателей страшно насмешило флорентийского полицейского:

— Ты уверен, что не преувеличиваешь немножко, Ромео?

— Я преувеличиваю? Можно подумать, что ты меня не знаешь, Луиджи!

— Да нет же, это как раз потому, что я тебя знаю, мой друг.

— Клянусь тебе головой Джульетты...

Роццореда перебил:

— А как она, твоя Джульетта?

В том, что касалось его жены, Тарчинини был неистощим. Он принялся расписывать её физические достоинства с наивным бесстыдством, а нравственные качества — с полнейшим отсутствием скромности. Для него Джульетта была образцом, ангелом, который, если верить его словам, специально сошёл с неба, чтобы одарить его блаженством. Слушая его, Луиджи старался не смеяться. Ведь он знал эту славную толстую матрону Джульетту и её ребяческую ревность, и его не очень убеждал энтузиазм Ромео.

— Ну а ты?

— О! Я... потихоньку — бюро, досье, писанина...

— Лжец...

— Но...

— Ромео, не так уж скучны все эти бумаги, эти справки для администрации, которую ты прославил, а?

— Ты преувеличиваешь, Луиджи...

Этот протест был произнесён столь неубедительно, что скорее походил на признание.

— Я следил за твоей карьерой, Ромео, и мне ничего не остаётся, как только восхищаться тобой.

Веронец, сидя в кресле, казалось, увеличился в два раза.

— У тебя потрясающее чутьё... Хотел бы я изучить твой метод. Как ты это делаешь?

Тарчинини проворковал:

— Как я это делаю? Интуиция, мой любезный, вот и всё... Я стараюсь понять главных действующих лиц драмы, которую от меня требуется разъяснить, и пытаюсь себя поставить на их место, чтобы угадать, что бы я стал делать сам. Для меня все преступления делятся на любовные или же из-за денег. Прежде всего любовные.

— Вечно влюблённый, да?

— Ma qué! В Вероне нельзя быть другим!

Роццореда вздохнул:

— Хотел бы я хоть разок поработать с тобой.

Счастливый Ромео рассмеялся:

— Не думаю, что это будет возможно. Ты ведь не хочешь, чтобы я покинул Верону, а?

— Нет, конечно... Кстати, о тех, кто покинул Верону. Есть ли у тебя хорошие новости о твоей старшей дочери?

Вся эйфория Ромео сразу исчезла. Веронец запричитал:

— Вечная узница американцев! Боже! Как подумаю, что это генуэзец открыл Америку... Впрочем, это меня не удивляет, генуэзцы все время вмешиваются, куда их не просят! Если бы этот проклятый Колумб сидел дома, то американцы были бы ещё дикими, и моя дочь вышла бы замуж за итальянца, и у них были бы прелестные дети, и я бы видел, как они растут!

— Послушать тебя, Ромео, так можно подумать, что Колумб открыл Америку только для того, чтобы тебе навредить!

— Я не сказал, что он нарочно это сделал, но и это бы меня не удивило! Что ты хочешь, Луиджи, когда я смотрю учебник по истории Ренато, моего старшего, и вижу гравюру, которая изображает генуэзца, высаживающегося в Сан-Сальвадоре со знаменем в руках, то это не может помешать мне думать, что в то же самое время он лишил меня моей дочери!

— С разницей в пять веков, однако же!

— Ну и что? Для несчастного отца времени не существует!

Луиджи поднялся:

— Я счастлив был тебя повидать, Ромео. Надолго ли ты остаёшься у нас?

— Хочу немного показать Флоренцию малышу.

— Постарайся навестить меня перед отъездом.

— Обещаю тебе.

***

Встретив Фабрицио в комнате у графини, Тарчинини и не догадывался о сценах, которые происходили в его отсутствие и которым его сын был страстно увлечённым свидетелем. Он поблагодарил донну Марию и объявил ей о своём намерении выехать на следующий день. Он солгал, что телеграмма, ожидавшая у его друга Роццореда, вынуждает его вернуться к делам службы. Графиня ещё не успела спросить мальчика о профессии его отца, а потому приняла новость без эмоций. Из вежливости она отпустила несколько ленивых возражений, которым ни её гость, ни она сама не придавали никакого значения.

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, Ромео и его отпрыск оказались на третьем этаже лицом к лицу с весьма примечательной персоной, вид которой заставил Фабрицио теснее прижаться к отцу как к возможной защите. Тоска дель Валеджио была огромной женщиной с серыми волосами, которая, должно быть, была красивой в молодости. Облачённая в нелепые пёстрые лохмотья, с боа вокруг шеи, в тюлевой шляпке на голове, с которой свисали пыльные розы, она ещё сохранила несколько изящных черт. На её плиссированном, много раз чиненом корсаже позвякивало колье из чёрного янтаря. На руках у неё были черные кружевные митенки, в правой руке она держала выцветший зонтик. Она была похожа на древнего идола, выброшенного за ненадобностью в хлам. Она пристально вглядывалась в мужчину с ребёнком, поднимавшихся по лестнице. Когда же они достигли её, она протянула руки, чтобы остановить их, и, обращаясь к Ромео, воскликнула:

— Кто ты, чужеземец? И кто этот прекрасный ребёнок, чей лоб озарён светом?

— Меня зовут Тарчинини, а это Фабрицио, мой сын.

Воздев руки, как будто она произносила заклинание, Тоска дель Валеджио прогремела:

— Счастлив тот, кто любим Богом и творит во славу своего дома. Есть у вас 500 лир, чтобы потратить их, синьор?

— Простите?

— За 500 лир я открою вам всё, что вас ждёт, все, чего вы сможете ещё избежать, и всё, что вам придётся всё же перенести! 500 лир, да? Чтобы избежать ловушек судьбы!

Фабрицио потянул отца за рукав:

— Что говорит эта синьора, папа?

— Ничего.

Это был ответ, который одинаков для всех отцов, желающих избежать навязчивых вопросов, но который поставил мальчика перед дилеммой: либо его папа глухой, либо он врёт. Ромео хотел пойти дальше, но прорицательница вовремя загородила ему дорогу. Полицейский, словно этакий Лаокоон, пытающийся освободиться от опутавших его змей, старался высвободиться из рук Тоски, которая провозгласила:

— О! Ромео, неужели ты не любишь свою Джульетту?

— Какую?

— Ту, что дала тебе этого гениального ребёнка!

Гениальный ребёнок, объятый неосознанным страхом, предпочёл покинуть отца, чтобы скрыться в комнате милой особы, столь легкомысленно одетой, а Тарчинини уступил, охваченный волнением всякий раз, когда его спрашивали о жене. Любовь взяла верх над недоверчивостью.

— С ней что-нибудь случилось?

Прорицательница схватила левую руку своего собеседника и, плотоядно усмехнувшись, стала изучать его ладонь.

— С ней все в порядке, но я вижу большие облака, скопившиеся на ее небе.