— А потом, попросить вас объяснить мне, почему вы сочли более уместным солгать мне, заявив, что не знали Монтарино, хотя он наносил вам визиты каждый месяц?

— Вы встретили Маргариту?

— Трудно было бы это отрицать.

— Хорошо. Входите.

Когда они расположились в кабинете адвоката, тот подтвердил, что, в общем, он солгал. Почему? О! Чтобы не говорить о том, о чём он старался забыть, чтобы не быть вынужденным открывать свои отношения с Монтарино.

— Когда я имел случай защищать Монтарино, я служил в офисе и был без гроша. Весь в долгах. Друзья Монтарино приносили украденные украшения, чтобы заплатить мне. Я продавал их. Короче, я стал укрывателем краденого. Чуть что – меня могли исключить из адвокатуры. Я был затравлен. Этот негодяй Монтарино нашёл тех, кому я сдавал украшения. И вот уже год — в то время как я уже пять лет женат на этой несчастной калеке, моей жене,— Антонио снова появился и угрожает разоблачить меня. В течение года я платил ему две тысячи лир в месяц. Однако я не очень преуспеваю, и эти две тысячи лир были очень тяжелы для меня.

— Итак, вы его убили?

— Нет, но я счастлив был бы, если бы со мной кто-нибудь сделал то же самое. Вы мне не верите?

— Полицейский запрещает себе верить во что-либо, пока у него нет доказательств.

— Вы можете повергнуть меня на землю, да так, что мне уже не подняться.

— Мэтр, поговорим спокойно: я должен найти убийцу Монтарино. И это все.

— Спасибо.

— Не благодарите меня, потому что если это вы, то никакой жалости от меня не ждите.

— Я не убийца.

— Желаю вам этого... и вашей жене также.

Глухим голосом Бондена поверил:

— Я признаю, что я очень низко опустился, но до убийства я не дошёл.

— Не желал бы ничего, как быть в этом уверенным.

***

Комиссар Роццореда, улыбаясь, глядел на своего коллегу Тарчинини.

— Ну, Ромео, как ты?

— Не знаю сам.

— На тебя, кажется, нападали?

— Толчок в спину, который отправил меня вниз по лестнице в погреб, где я мог расколоть себе череп.

— Череп веронца твёрдый, hé?

— Да, и убийца этого не учёл. Этот поступок уверил меня, что виновный живёт во дворце.

— Ты подозреваешь кого-нибудь?

— Это было бы слишком просто... Многие могли это сделать, так как этот Монтарино шантажировал Тоску дель Валеджио, гадалку, Адду Фескароло, массажистку, господина Бондену и чету делла Кьеза.

— Господина Бондену?

— Из-за ошибки, которую он допустил давно и которая по обнаружении её могла заставить его бросить свою профессию.

— Вот куда может завести следствие!

— Нет, оставь это, Луиджи... И если Бондена должен сделать большой прыжок, то, вероятно, для чего-то более важного.

— В общем, сама жертва выглядит наименее симпатичной в этой истории?

— Вне всякого сомнения. Он не только вымогал деньги у мужчин и женщин, отнюдь не богатых, но, по-видимому, ещё и жил на хлебах у старой консьержки, считающей себя графиней и живущей воспоминаниями о подлеце, которого она считает героем.

— Может быть, он и её тоже шантажировал?

— Где бы она взяла деньги?

— Тогда почему же он оставался подле неё, да ещё и прикидывался ревнивцем?

— Разве не тебе я говорил, что любовь порою совершает странные безрассудства?

— Ну и?

— Итак, все определённо: Монтарино был убит между первым и вторым этажами. Значит, виновный живёт на втором, третьем или четвёртом этаже.

— Не обязательно.

— Почему же?

— Только сегодня утром я получил рапорт о вскрытии. Монтарино был убит пулей, выпущенной снизу вверх.

— Ай! Тогда они все могут быть замешаны.

Роццореда протянул ему досье.

— Знаешь, если бы я не был полицейским, я бы хотел, чтобы убийца никогда не был найден, так этот Монтарино мне противен! Послушай его родословную: пять лет за попытку вооружённой кражи, три года за шантаж, но он попал под амнистию и почти сразу же был пойман за вымогательство, угрожая насилием. Ему дали три года. На этом список его подвигов заканчивается.

— Я понимаю твою точку зрения, Луиджи, но в данной ситуации я всего лишь полицейский.

— Во всяком случае, на этот раз твоя знаменитая теория, что любовь в той или иной форме является основой всех преступлений, мне кажется опровергнутой, а?

— Как знать?

— Всё же ясно, друг дорогой! Антонио шантажировал Адду Фескароло, угрожая открыть её родителям, что она уже мать; он шантажировал бедную Тоску дель Валеджио под предлогом, что она была старая воровка; он шантажировал мэтра Бондену, потому что мог, как ты мне сказал, ввергнуть его в нищету, выявив какой-то подлый поступок этого потрясающего мэтра; и, наконец, он шантажировал этих достойных жалости делла Кьеза, угрожая выгнать их из квартиры. Всё это я знаю из доклада Бергамы. Где ты здесь увидел хоть каплю любви?

— По-видимому, в общем...

— Ты, кажется, согласен со мной?

— Неужели ты думаешь, Луиджи, что я буду менять идеи, чтобы доставить удовольствие флорентийцу, будь он даже мой друг?

— Тебе нужно приспосабливаться, Ромео, иначе ты устареешь.

Веронец приятно улыбнулся.

— Видимо, старость не так уж и угрожает мне, во всяком случае, на взгляд флорентиек.

— Ну надо же!

— Мой любезный, я не пробыл в твоём городе и нескольких часов, и уже молодые женщины только и ждут от меня знака, чтобы упасть в мои объятья.

— Нет...

— Да. А женщина почти сорока лет только что предложила мне, чтобы я её увёз.

— Серьёзно, Ромео, может, чтобы сохранить добродетель наших девушек, мне нужно попросить тебя живо убираться к себе в Верону?

— Смейся, сколько хочешь, но если тебе угодно знать моё мнение, то твои флорентийки — весьма опасная публика для примерных отцов семейства, коим я и являюсь.

— Лицемер!

— Льстец!

Они засмеялись, радуясь возвратившейся молодости.

— Ma qué! Это ещё не всё, Ромео. Забудь моих соотечественниц с их умом, страстью и прекрасным вкусом ради бедных мужчин и постарайся лучше поскорее арестовать нашего убийцу, ладно?

— Надо ещё исключить несколько гипотез, часть из них сохранить, и дело сделано.

— Хорошо. Итак, ты первый раз отказываешься от фактора любви в этой грязной истории?

— Послушай меня, Луиджи. У меня не так уж мало лет опыта за плечами, а? Ты это признаешь?

— Естественно.

— Ну так вот! На протяжении всей моей службы у меня не было ещё ни одного следствия, где бы любовь не была главной движущей силой.

— Ma qué! Упрямый тип, ведь этот случай...

— Этот случай такой же, как и другие.

— Я не только люблю тебя, но и восхищаюсь, ты знаешь. Однако на этот раз я боюсь, что твоё упрямство в желании доказать свою блестящую теорию, её непогрешимость приведёт тебя всего лишь к провалу, и я буду очень опечален за тебя, да и за себя тоже.

— Я бы тебя попросил не ссылаться на моё упрямство, Луиджи. Конечно, может случиться, что ты прав и что всё это окажется только отвратительным торгом, но возможно также, что ты неправ.

— Не вижу, в чём. Все те, кого Монтарино обирал каждый месяц, могли избавиться от него. Самый измученный из них наконец решился. Что может быть проще?

— Точно, но слишком просто, на мой взгляд, Луиджи. Я чувствую, что за этим преступлением кроется что-то ещё, кроме шантажа.

— Ты чувствуешь! Ты чувствуешь! Ничего ты не чувствуешь! Или наоборот, готов почувствовать все сразу, чтобы восторжествовали твои старые теории о любви и преступности! Ты не хочешь быть неправым, проклятый веронец, вот где правда!

— И как хороший чиновник, ненавидящий сложности, ты готов принять любое объяснение, которое поможет тебе скорее закрыть дело, проклятый флорентиец!

Обстановка накалялась.

— В общем, ты считаешь, что у меня нет ничего общего с профессиональным долгом?

— Ma qué! А ты, видно, решил, что я в маразме, а?

— Я не сказал, что ты в маразме, я подчеркнул, что в том, что касается твоей профессии, ты невероятно тщеславен!