Все были в сценических костюмах: Высоцкий в мундире и галифе, как исполнитель роли Керенского, Шаповалов в одеянии революционного балтийского матроса, Ваня Бортник — в красноармейской гимнастерке.

— Тебе, Володя, — говорил Шаповалов, имеющий в закулисье кличку Шопен, ибо единственный в труппе обладал высшим музыкальным образованием по классу духовых инструментов — надо в этой песне после первой строки использовать аккорд си-бемоль, а ты уходишь выше…

— Че? — спросил Ваня Бортник, приподнявшись со стула. — Какой бемоль?

— Вот именно, — отозвался Высоцкий, скосившись на зеркало гримерного трюмо и припудривая щеку. — Меня народ без всяких твоих бемолей прекрасно понимает… — резко поднялся, подмигнул мне, хлопнув меня по плечу своей маленькой, пухловатой кистью руки, и ушел на сцену.

— Ну, — сказал Ваня Бортник, глядя на меня, — чего такой кислый вид?

Помедлив, я ответил так:

— Узнал, что жена близкого друга изменяет ему с нашим общим знакомым.

Повисла пауза. Народ переваривал информацию. Гремел в динамиках завораживающий голос Семеныча, доносившийся со сцены.

— И теперь ты раздумываешь, поставить ли тебе в известность о данном факте своего товарища? — предположил Шопен.

— Роль доносчика — роль второстепенная, характерная, но запоминается порой лучше роли главного героя, — закидывая ногу за ногу, молвил Бортник.

— Трепачи вы! — сказал я в сердцах. — Хотя и взрослые люди.

— А ты выпей сто грамм, успокойся, — сказал Шопен.

— А ты налей, — сказал я.

— А может, выскочишь за бутылочкой винца? — обратился ко мне Бортник.

— Выскочу, но у меня денег — на метро и трамвай…

— Я тоже пустой, — развел руками Шопен. — У денег один недостаток: это их недостаток…

В гримерку вкатился разгоряченный Высоцкий. Распахнул окно. Покопавшись в кармане пиджака, вытащил пачку «Мальборо», прикурил, облокотясь на подоконник.

Я стрельнул у него сигарету. Следом — Бортник.

— Пожалуй, закурю тоже, — сказал Шопен. — Володя, расщедрись…

— Стреляй в коридоре, — отозвался, не оборачиваясь, ведущий артист. — Раздача заграничных сигарет прекращена ввиду их дефицита.

— Хорошо. Пятерку до пятницы одолжишь?

— Вам всем надо нищих играть! — Высоцкий снова полез в карман пиджака, сунул Шопену пятерку. — Окно не закрывайте, пусть проветрится, пожарные сунутся, опять скандал… — и снова исчез, протопав до двери бутафорскими сапожками правителя Керенского.

Я принял пятерку из рук Шопена, прихватил пустую сумку и побрел через мост знакомым маршрутом к универмагу «Звездочка», где в подвале находился превосходно знакомый всей труппе театра винный отдел гастронома, куда с улицы тянулась очередь. Очередь — это то место, где люди боятся потерять друг друга.

Игнорируя очередь, я пробрался к прилавку, сунул продавщице купюру:

— «Медвежья кровь», две бутылки…

— Куда прешь?! — взвились отстоявшие уже час в подвальной толкучке ветераны. — Совсем оборзел, салага!

— У нас в театре перерыв… — сообщил я на доверительном выдохе.

— Да по нам хоть гори твой театр!

— Ребята, я для Высоцкого, лично, на его деньги, честное слово…

Очередь, ворча, подвинулась… Я ощутил на себе уважительные взгляды…

На обратном пути я вспомнил, как неделю назад после спектакля ехал с Золотухиным в метро к нему домой на улицу Хлобыстова рядом со «Ждановской» (ныне — «Выхино»). Разговорились о Высоцком. И Валера сказал:

— После наших с ним съемок в «Хозяине тайги» я понял: Володя — явление космическое!

Это «космическое» отчего-то запало мне в душу. Но тогда, бредя с бутылками полусладкого болгарского вина в гримерку, где находилось космическое явление, я более всего опасался его вполне вероятной агрессивной реакции на предстоящую пьянку с Бортником и Шопеном, причем с них-то эта пьянка, как с гусей вода, а на меня весь гнев Семеныча выльется водопадом: мол, ты сюда ходишь искусству учиться, или обрел здесь притон, щенок этакий!

Замечания и тычки я от него получал постоянно, и побаивался его, как молодой солдатик старшину. К тому же в памяти моей навечно запечатлелась картина моего же разноса, когда по устройстве в театр, мне сходу пришла мысль приударить за актрисой Таней Иваненко, чья красота поразила меня тут же и напрочь. Подкатил. Пригласил в ресторан, полагая, что одолжусь с деньгами. И — нарвался! Откуда мне было ведомо, что таганская красотка — его любовница! Заложила меня мгновенно! Охарактеризовав, по сведениям источников, наглым типом и самоуверенным оборванцем. И уже через пять минут после сделанного ей мною ресторанного предложения я выслушивал отповедь оравшего на меня Высоцкого с белыми от злобы глазами:

— Ты, сопляк, сюда что, баб пришел клеить?!.

— Ай-яй-яй, как неосторожно! — посочувствовал мне Золотухин, выслушав мою горестную историю.

— Я думал, у него Влади…

— У него и Влади, и далее в рифму, — сказал Валера. — И Таня прицепом… Хозяйство большое. И за всем нужен глаз да глаз, как выясняется…

С неделю попадаться в поле зрения Высоцкого я не хотел. Но попадался. Правда, смотрел он сквозь меня, невидяще. Было даже обидно. А после столкнулся с ним коридоре. И вот — чудеса! Приобнял меня за плечи, повел к гримерке, мол, как дела, какие виды на будущее, чем занят…

— Андрей, у тебя затасканные брюки, как ты одеваешься! Посмотри на Димку Межевича (гитариста): джинсовый костюмчик, шелковая рубаха…

— Поднакоплю, сменю портки…

— Да уж, ты поднакопишь… — отстранился, махнул рукой, сбежал по лестнице вниз, как его и не было.

А через неделю:

— Пошли к машине!

— Зачем?

— Пошли, говорю!

И — достает из багажника своего серого «жигуля-копейки» красивый пластиковый пакет. Потянуло от пакета неведомым иноземным запахом. Джинсы.

— С размером, думаю, угадал. Носи, босота.

И лицо — веселое, смеющееся. А у меня язык к н¸бу прилип…

… Распили «Медвежью кровь» под байки Шопена о его театральном прошлом.

— А еще у нас был артист из старорежимных, — повествовал Шопен. — Ветеран дореволюционных провинциальных подмосток. Представьте, неграмотный. Ему роли читали, он их запоминал на слух. И шпарил потом без запинки. Весь репертуар до исторического материализма он обожал, и плавал в нем, как гусь в собственном пруду. Современные пьесы недолюбливал, но, что интересно: когда играл профессоров или писателей, у него в глазах возникал интеллект…

— Внутренние тиски роли, — комментировал Бортник. — Реакции создаются практически физиологические…

По звучавшим из динамика репликам сценическое действо подходило к концу.

Я вышел из гримерки, и тут же был подхвачен под руку разбитной Инной Ульяновой:

— Пошли на поклоны, быстро, народ уже разбегается…

— Я же не в униформе…

— Ничего, пошли…

Силком вытащила меня на сцену, тут же мою кисть зацепила иная рука, вытянулась шеренга труппы, поклонились публике снова и снова, и гуськом ушли за край портьеры, в закулисье.

А через пару минут там появился Любимов. Тут же вперил в меня негодующий взор:

— Вы какого черта выкатились на сцену в своем костюмчике?!.

— Тык ведь… сказали…

— Кто сказал?!. Бог на ухо?!. Вы вообще, что здесь сегодня делаете? Вы разве заняты в спектакле?

— Я вчера забыл в театре записную книжку… — Я старался не дышать на главрежа, цедя слова сквозь сомкнутые губы. — Вот, сегодня заехал.

— А где ваш попечитель Золотухин?

— Он заболел…

— Я знаю эти болезни! Безобразие! Вы у меня вылетите из театра оба!

И чего я сунулся сегодня в эту драму и комедию на Таганке? За каким хреном? Сплошные расстройства! И еще рупь с полтиной с меня за кровь эту медвежью, от которой изжога уже прет… А Инка — провокатор, вон, стоит у стенки, хохочет в ладошку, стервоза.

Вышел из театра. Прошел по тротуару вверх, встал на углу здания. Неподалеку виднелась машина Высоцкого. Затем появился и он, словно выкатился из ниоткуда. Я давно заметил за ним такую манеру: мелькать метеоритом, с прямой спиной, появляясь и исчезая неуловимо, как будто сам себя из рогатки выстреливал… Открыл машину, но садиться в нее не спешил, словно кого-то ожидал. Мимо меня пропорхнула симпатичная блондиночка лет двадцати, с восторженно раскрытыми глазами. Явная провинциалочка, с веявшей от нее свежестью каких-то заповедных просторов… Дошло: я видел ее со сцены стоящей в проходе вместе с публикой, пришедшей на спектакль по «входным» пригласительным билетам без мест. Кто ей билетик устроил и в чью сторону был устремлен ее восхищенный взор, стало понятно через мгновение, когда она буквально подплыла к Высоцкому, подтанцовывавшему на месте в ее ожидании, как взнузданный жеребец. Еще одна жертва…