Николь, которая никогда не интересовалась политикой, стала ярой антифашисткой. Николь, испытавшая на себе все «прелести» предубеждения, потому что родилась именно такой, а не другой, солидаризировалась с европейскими евреями, к которым относились с предубеждением только из-за их происхождения.

Политика, никого не интересовавшая в двадцатые годы, в тридцатые овладела умами всех. Противоречия, Которые пытались замолчать в Версальском договоре, лезли наружу. Разговоры, где бы они ни велись – в гостиных на авеню Фош, в монпарнасских кафе, в районах «красных фонарей» – сводились к грядущей войне.

В конце тридцатых Николь возобновила свои отношения с Майклом, правда, на иной, платонической основе. Постоянные разговоры о войне, аннексии, Гитлере, Муссолини и Франко, жестокая реальность глубоко вторгались в нежную сферу чувств.

Большую часть времени Майкл проводил вне Парижа, разъезжая по своим делам. Теперь, когда в обстановке войны нефть стала стратегическим сырьем, ему приходилось особенно много ездить. Из Англии он возвращался с разговорами о воздушных тревогах, из Италии привозил последние новости о коричнево-чернорубашечниках, после поездки в Японию мог часами рассказывать о милитаризации японской экономики и ее военных приготовлениях, после очередного вояжа в Берлин Майкл делился впечатлениями о ночных клубах, где женщины красят ногти зеленым лаком, и о евреях, которые теперь живут компактно, в особых концлагерях.

Катастрофа разразилась. Казалось, вернуться к нормальной жизни уже никогда не удастся. Николь, одинокая и измученная, временами задавалась вопросом, сколько она еще выдержит.

В тот день в середине сентября она находилась в конторе, разбиралась с образцами красок. Зазвонил телефон. Это был Ким, он звонил из Парижа! Он только что прилетел из Нью-Йорка на военном самолете, у него в запасе был целый час до вылета в Варшаву.

– Я в «Рице». – Его голос был знаком Николь так же хорошо, как и ее собственный. – Из моего окна видна крыша «Дома Редон». Ты можешь, ты могла бы уделить мне несколько минут?

Николь бросила телефонную трубку и выскочила из офиса, а Ким бежал ей навстречу из «Рица». Они бросились в объятия друг друга посреди Вандомской площади, «на глазах» у Наполеона, понимавшего, кстати, такие вещи. Они обнимали друг друга так, как будто не было никого на белом свете, и казалось, что эти двое даже на мгновение никогда не расстанутся.

Они шли через Вандомскую площадь к «Рицу» рука об руку. Их сердца учащенно бились от волнения, а дыхание было прерывистым. Швейцар улыбнулся и слегка кивнул. Он знал этих людей уже много лет и считал, что господин Хендрикс и мадемуазель Редон самая симпатичная пара в Париже. И ничто за все годы не заставило его изменить свое мнение. Мадемуазель Редон стала еще красивее, элегантнее; господин Хендрикс – солиднее и представительней. «Риц» существовал именно для таких людей.

– Я не был уверен, какой получу прием, – сказал Ким, когда они заказывали выпить. – Если…

Николь улыбнулась. Они сидели за столиком, который на протяжении многих лет считался «их столиком». На Николь был стилизованный под морской голубой костюм с белой блузкой и ожерелье из жемчуга, смешанного с какими-то цветными камнями. Свои блестящие золотые волосы, совсем не тронутые сединой, она аккуратно завязала простой черной лентой. В элегантной, уверенной в себе женщине Ким видел девушку, которая подметала тротуар перед маленьким магазинчиком на улице Монтань. Он держал ее руку в своих руках и не хотел отпускать.

– Я не стал бы обвинять тебя, если бы ты отказалась разговаривать со мной.

– А я сказала себе, что если когда-нибудь еще увижу тебя, то… не пророню ни слова, – отозвалась Николь.

Ким, который был в твидовом пиджаке, рубашке под цвет собственных глаз и тщательно отглаженных брюках – плащ висел на спинке свободного кресла, – олицетворял собой элегантность, энергичность, которые покорили ее однажды на улице Монтань… Сколько лет назад? Он был все тем же мужчиной, а она была все той же женщиной, и ее чувства оставались такими же, как тогда. Николь был околдована, загипнотизирована, очарована и не могла отвести от него глаз.

– Представляю, как я выглядела, когда смотрела подчеркнуто сквозь тебя, шагая мимо и задрав нос. Я утешала себя, чувствуя удовлетворение оттого, что не обращаю на тебя внимания и тем самым задеваю тебя. Но, понимаешь, эти утешения не имели ничего общего с моими настоящими чувствами. Ничего! Очень занятно.

– Люди – это тайна, – заметил Ким. Он чувствовал энергию и силу ее рук, он поглаживал хорошо ухоженную кожу. Это были руки именно Николь: сильные внутри и мягкие снаружи. Глубина собственных чувств к ней поражала Кима, лишала его бдительности. Говоря неопределенные вещи, он ощущал себя в безопасности, поскольку выражать свои эмоции было очень рискованно.

– Знаешь, это туз в рукаве романиста – тайна личности. Каждый может что-то делать, думать или чувствовать.

– Ты говоришь, как анархист, – сказала Николь. Ее рука была насколько теплой, настолько и защищенной. А он был мужчиной, разрушившим ее дом и жизнь страшными вспышками ревности.

– Когда я видела тебя последний раз, ты вел себя как настоящий анархист, – продолжала Николь. – Ты не только разрушил мою теплицу, но еще и разбил мою жизнь. Я никак не могу собрать осколки.

Эти признания заставили сердце Кима биться учащеннее. Чувство вины и стыда нахлынули на него при воспоминании о его безобразных словах и неконтролируемых действиях. Он хотел что-то сказать, но не смог.

– Ты был сам не свой, Ким, – произнесла Николь с горечью в голосе. – Ты был другим человеком. Чужим…

«Чужим…» – подумал Ким.

Чужим? Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову на улице Монтань. «Как сказать «Я люблю вас» чужому человеку?» Но Николь не была чужой. Она никогда не была чужой. Она являлась частью его самого, без которой он был бы неполным. Ким был Кимом благодаря ей. Он писал так, как писал, благодаря ей, его героини – идеализированные – были ее прообразами. Чувства Кима к Николь отражали для него понятие любви. А способ, при помощи которого он определял любовь, влиял на восприятие любви миллионами других людей. Однажды он сказал Николь о своей любви, покидая Париж последний раз. Как Ким мог говорить об этом, тая в сердце злобу? Это было невероятно. Это было просто нечестно… Для него тогда наступило время сказать Николь то, что он намеревался сказать ей с самого начала: «Я люблю тебя». Ким был писателем, и слова значили для него гораздо больше, чем для остальных людей.

«Я люблю тебя» – эти слова имели силу сплести первый момент встречи и последний удар сердца в вечный круг. «Я люблю тебя» существовало с самого начала и должно было существовать всегда. Ким сказал бы ей теперь… Сегодня…

– Ты был монстром, Ким, – сказала Николь. – Демоном, охваченным собственной ревностью.

– Даже хуже, чем ты думаешь, – отозвался он. Николь заметила, что Ким заказал «Эвили» и сейчас сделал небольшой глоток из своего бокала. Она заслужила правду. Без правды не во что было верить.

– Хуже?

– Я встретил Илону. Мы с ней уже имели связь, когда я обвинил тебя.

– Как ты мог? – спросила Николь и вдруг поняла, что каким-то образом догадывалась об ответе. – Как ты мог так ревновать? Мы были порознь… Ты нашел кого-то, я тоже. Это нормально, по-человечески…

– Я тогда немного свихнулся, – ответил Ким. Николь, как всегда, оставалась здравомыслящей, а он – эмоциональным.

– Я потерял все. Мой отец покончил с собой. Я растратил деньги, развелся, даже боялся потерять своих детей. Встретив Майкла, я сравнил себя с ним. У него было все, а у меня ничего. Тебя я тоже боялся потерять.