— Давай работай!
От этого надрывного «давай» меня бросило в жар. Кто это? Ведь я молчал, выдерживая паузу. Неужели не отключили микрофон, стоящий у помоста?
— Пора, включайся, — ворвалась в эфир новая тирада.
Точно, голос тренера.
— Вы слышите подсказку тренера, — я пытаюсь выпутаться из сложной ситуации. К счастью, режиссер, видимо, засек появление второго комментатора и ликвидировал накладку.
На ковре тем временем рисунок боя резко изменился: после тренерского «давай» Сослан начал бороться дерзко, и Шимон на глазах превращался в фигуру, вылепленную из мягкого податливого пластилина. Вот Сослан, обхватив соперника, заплел его ногу своей, изогнулся дугой, бросая противника. В воздухе мелькнули сплетенные тела и с шумом ударились о ковер. На экране телевизора они еще раз медленно и плавно совершили этот кульбит. Рев трибун прорывал звукоизоляцию кабины. Румын все-таки уходит с полумоста. Бой продолжается.
После поединка, благо это не видно телезрителям, вытираю взмокший лоб. Ничего себе преемничек. Да он пойдет дальше Медведя. Молод правда… Но если будет серьезным, то… Надо пойти поздравить.
Нахожу всех внизу, когда последняя пара покидает ковер.
— Сергей Андреевич, — набрасываюсь на тренера. — Вы же меня своим «давай» чуть до инфаркта не довели. А потом, в перерыве говорили Сослану одно, а он у вас совсем иное выкаблучивать стал. Как прикажете понимать?
— Так ты же сам предупредил, что все в эфир пойдет. А Шимон небось по-русски кое-что понимает. Вот и погорел бы я из-за твоей задумки.
— И вы, значит, несли всякую ахинею, вы… — заикаюсь я от возмущения.
— Не совсем, но вроде. Да сам посуди…
— Ведь я это за чистую монету зрителям выдавал. Эх…
Брось, не огорчайся, — успокаивает Преображенский. — Пошли с нами, что ли. Отрицательно мотаю головою.
— Тогда до вечера.
Ребята идут гурьбой, впереди всех мой тренер. Мой ли?! Теперь он нужен другим.
Оглядываюсь. Зал опустел, погасли юпитеры. А только миг назад раздавались крики болельщиков, звенели трели судейских свистков, лязгал гонг.
Полутьма. Пустые ряды кресел, бетонные ступеньки лестницы. В проеме распахнутых настежь дверей ослепительный квадрат солнечного дня…
У выхода меня ждали Колесник и какой-то пожилой грузный мужчина.
— Здравствуйте, меня зовут Федор Мартынович, — представился незнакомец. — Жду вас, не решился разыскивать в зале. Я аккредитован в Испании и должен написать отчет о соревнованиях.
— Не беспокойтесь, поможем.
— Ах, да, — спохватился наш новый знакомый. — Познакомьтесь: Зинаида Владимировна, моя жена. Упросила взять ее на соревнования.
— Не хотите ли пойти с нами в музей Прадо? Мужа я еще утром уговорила. А потом, у нас такой гид будет…
— За одно такое предложение можно год в кандалах ходить, — весело отреагировал Колесник. Вы, Зинаида Владимировна, чужие желания угадывать мастерица.
— Ну, если уж насчет угадывания, — лукаво перебила она, — думаю, не откажетесь отведать и русских щей у нас дома.
— Все, все, сдаемся, — Колесник поднял руки вверх. — Работаем на вашего супруга авансом, а плату берем «щами и картинами».
У входа в музей нас ждали высокий, смуглый мужчина и девушка. Федор Мартынович представил нас:
— Прошу любить и жаловать — художник Карлос Веласкес Эспино. Его дочь Бьянка. Карлос — лучший знаток Толстого.
Карлос Веласкес Эспино вытащил из портмоне визитную карточку. На ее обороте был изображен бюст великого русского писателя.
— Нет, я не толстовец в вашем понимании, — оживленно заговорил художник. — Меня интересует его мировоззрение. По приглашению вашего министра культуры я ездил в Ясную поляну на поклон. Удивительный был старец. Его холщовая рубаха, обстановка особняка: беленые стены, простая мебель. После возвращения домой мне моя собственная квартира, обставленная отнюдь не роскошно, показалась ломбардом. Повернуться негде. А потом, коса графа. Она до сих пор так и стоит там, прислоненная к стене. И поверьте моему чутью, тут дело не в предвзятости, ведь это не поза. Перед смертью не лгут. Вы были на его могиле? Ага! — обрадовался художник. — Обратили внимание. Неприметный холм, обросший дерном, и все. Никаких мраморных надгробий, фамильных склепов.
— Сеньоры!? Сеньоры!? — пожилая смотрительница укоризненно посмотрела в нашу сторону. Ваша группка явно выделялась манерой вести беседу среди чинных посетителей музея.
— Хорошо, хорошо. Будем говорить шепотом, — успокоил ее художник. Глаза молчаливой Бьянки озорно блеснули, и я понял, что свое обещание он будет сдерживать недолго.
— Карлос, с вашего знаменитого предка начнем осмотр картинной галереи или, — начала Зинаида Владимировна.
— Сначала Гойя. Остальное — даже мой предок — потом.
Мы шли длинными анфиладами дворца. Я знал, что через час от тяжести впечатлений смертельно устану. Настанет размягчающее отупение, и мозг уже не сможет впитать что-либо. Поэтому надо посмотреть здесь то, что не увидишь больше нигде. Увидеть знаменитых испанцев и, конечно же, Гойю. Он привлекал меня еще неясно чем, своей разностью, что ли. Вот его «Обнаженная маха», «Одетая маха». В простенке бюст.
— А почему здесь Бетховен?
— Это Гойя, — быстро реагирует Карлос. — Путают многие. Гойя похож на Бетховена. И судьбою тоже, — добавляет художник. — Ведь Гойя к старости потерял слух.
Мы в зале с его картинами, какими-то иными. Как будто не было «Мах». Здесь собраны его «Сны», «Капричиос». Каждое полотно кричит. Как трудно, наверное, ему было говорить правду.
Приглашение в гости оказалось как нельзя кстати. Мы успели проголодаться, и дух наваристых суточных щей как бы вернул нас в родные пенаты. Поставленная на стол бутылка водки сделала речь Карлоса Веласкеса Эспино беспрерывной и горячей одновременно. В эти моменты он напоминал грузинского тамаду. Пышные тирады тостов, остроумие. Зинаида Владимировна дирижировала сменой блюд. Корреспондент и его жена показались мне особенно милы. Есть такие люди. В любых условиях они остаются сами собою.
Квартиру «испанских москвичей» мы покидаем под вечер.
— Вы моей дочке дозвонитесь, она замуж выходит, — просит Зинаида Владимировна, прощаясь. — Поклон и благословение родительское передайте. Сами знаете, телеграмма одно, а вы — живые люди.
Прощаемся с художником и его женой как со старыми знакомыми.
Людская река текла сообразно своим законам: водоворотила у кинотеатров, ныряла под землю у перекрестков, отстаивалась, натыкалась на столики уличных кафе, вливалась ручейками в переулки.
— Зайдем, что ли? — Леонид задержал меня у входа в бар.
— Не много ли на сегодня.
— Да ты посмотри, что здесь! — Приятель уже подталкивал меня.
От голода мы, разумеется, не падали. Но тут глаза разбегались. Нам, сугубо континентальным душам, показалось, что мы оказались на дне морском. Под застекленными колпаками прилавков на колотом льду громоздились горы океанских яств.
— Это для наживки, — пытался классифицировать я диковинки. — А это съедобное — кажется, мидии. Тоже в пищу годятся.
— Что угодно сеньорам? — из-за стойки уставился на нас бармен. Склонив голову в белом колпаке набок в ожидании ответа, он смахнул с блестящей хромом стойки невидимое пятнышко.
— Ту бир, — неуверенно начал я, осекся, потому что кружки пенящегося пива как по волшебству уже стояли перед нами.
— Остальное давай ты заказывай. Только знакомое, — строго предупредил я Леонида.
Но в этом царстве моллюсков растерялся и он.
— Может быть, вот тех усачей. Смотри, на наших раков похожи, — предложил он робко.
— Раков, говоришь? Это же самые натуральные лангусты. Мы таких в Японии знаешь, как уплетали! — с апломбом соврал я.
— Ну, мне-то не доводилось, но, судя по размерам, подойдут. Сеньор, сеньор! Не по одной, а по три штуки на брата. Ясно? — сказал он бармену.
Усач за стойкой моментально исполнил наше желание, потом куда-то пропал и через мгновение явил свой поясной портрет над стойкой, держа в руках странное сооружение. Он с достоинством поставил его нам на столик.
