Не доходя до бетонной глыбы здания, террористы остановились. Завизжали застежки-молнии: руки торопливо вынимали из сумок автоматы, диски с патронами. На сборку оружия ушли считанные секунды.

В подъезд они вбежали молча. Минуя лифт, кинулись вверх по лестнице на этаж, где разместилась израильская олимпийская команда.

Струя пуль искрошила дверной замок.

Услышав эти выстрелы, я позавидовал шалопаям, тешившимся, по-видимому, на радостях. Мне и в голову не пришло, что спортивный праздник планеты будет омрачен столь трагическими событиями.

С раннего утра зеваки нависли на ограде. Останавливаемся и мы в недоумении, в Олимпийской деревне происходило что-то непонятное. Кинокамеры, краны с телеаппаратурой, цепь солдат бундесвера, броневики, утыканные рыльцами пулеметов.

— Наверное, съемки очередного боевика, — предположил кто-то, — какая-нибудь «бондиана» с веселым названием «Из Олимпийской деревни с любовью».

Худосочный хиппи уже почти на вершине ограды. Ему тоже интересно. «Хальт!» — слышится окрик. Это его сверлят взглядом полицейские, это ему в лоб смотрит немая чернота пистолетного дула. Парень скулит, зацепившись джинсами за ограду, наконец, слезает и растворяется в толпе.

Прервана радиопередача. Скомканы соревнования. Дикторы, сделав краткие сообщения, пугливо исчезают с экранов. Газеты пестрят огромными заголовками: «Пять террористов ворвались в Олимпийскую деревню». «Взяты в залог израильские спортсмены. Есть убитые и раненые». «Голде Меир поставлены условия: если не освободят 200 палестинских узников, томящихся в застенках Иерусалима, к заложникам будут-приняты крайние меры. На ультиматум необходимо ответить до 12.00 дня…»

Все замерло. Все ждут. Трагедия рядом. В двух шагах. Трагедия, которую спешат превратить в фарс предприимчивые дельцы.

«Покупайте сумки «Адидас», «Террористы предпочли нашу спортивную фирму», «Читайте нашу газету! Только мы публикуем предсмертные фотографии заложников», «Марк Спиц, белозубый красавец, семикратный олимпийский чемпион, затребовал с американской военной базы охрану, и лишь тогда стало ясно, что он иудей», «Безобразие, почему министр внутренних дел Баварии не привлекает снайперов бундесвера?», «Не советского ли производства автоматы, которые были у террористов?..»

Торопятся, спешат использовать трагедию как можно выгоднее.

— В Мехико-Сити почти это же случилось накануне, — сухо отмечает Сергей Андреевич, — расстрел студенческой демонстрации. Злая ирония — их убивали на площади Трех культур. Ты не застал, а мы с Медведем видели уже и броневики на перекрестках, и каски военизированной полиции.

Замирает Олимпиада. Огонь в чаше на главном стадионе продолжает гореть. И потому не хочется, чтобы Олимпиада угасла. Но замирает Олимпиада.

— Невмоготу, — заявляет Медведь. — Давайте что-нибудь придумаем.

— Я же предлагал поехать в Дахау, — замечаю я.

— Из огня да в полымя, — говорит Сергей Андреевич. — Впрочем, в этой ситуации как сказать!..

— Едемте, чего там, — неожиданно решается Медведь.

— В Дахау, водитель. Сколько будем ехать?

— Недалеко, — отвечает белобрысый шофер бундесвера, обслуживающий нас. — Хороший город, почти Лас-Вегас.

Молча въезжаем в уютный, ухоженный городок. Развилка.

— Куда дальше? — оборачиваясь, спрашивает водитель.

— В концлагерь, — отвечает тренер.

Нет, водитель не знает, где это. Сейчас посмотрит по указателям, кажется, направо. Наверное, вот эта стена и колючая проволока и есть то, что вы ищете. Спасибо, он подождет в машине. Сколько ждать? Час? Подождет и час.

…Длинные бараки, чистенькие, вылизанные. Их ярусные фанерные кровати — гробы. Они забивают комнату до потолка. На нарах заключенные лежали вповалку. Если-край одеяла после побудки на миллиметр высовывался — виновного вздергивали на дыбу. Если на полу находили соломинку — секли розгами. Если… если….

Сутулясь, проходим по залам музея. Без слов. Всё понятно. Возвращаемся. Водитель точен. Ждет. Александр пытается узнать почему он никогда не был здесь.

— Почему? — переспрашивает солдат. — Нет времени, — следует лаконичный ответ. Молоденький шофер поправляет пилотку под погоном на плече. Ему неполных двадцать.

«Нет времени». Вспоминаю слова, написанные на последнем стенде мемориального музея: «Те, кто не хранит память о прошлом, осуждены пережить его еще раз».

…Аритмия, парализовавшая Олимпиаду, остается позади. Пульс Игр вновь наполняется жизнью.

Успеть бы посмотреть на последний поединок друга. Выиграет ли, проиграет ли — оставит ковер. Ему тоже приходится принимать это решение. Занимаю свое место на трибуне рядом с Ялтыряном. Лицо, пышущее жаром, выдает его с головой.

— Гипертония замучила, проклятая. Не могу волноваться, врач запрещает. А как тут прикажете… — ворчит Ялтырян.

— Вот и сидите спокойненько рядышком, не лезьте в пекло, — я пытаюсь увещевать его.

— Не пойму я тебя, Сашок. И чего ты так рано ушел? Боролся бы себе и боролся.

— Так вы давно бы уже тогда от своего давления в постель слегли.

— И слег бы. Пусть.

Мы схватываемся с ним на эту тему каждый раз, как видимся. Я привык к его укорам. Он готов буквально спать на ковре. Исхлестанный, искромсанный борьбою, он фанатично предан ей и не мыслит себя в другом. Ну как ему объяснишь, что надломилось что-то во мне тогда в Манчестере, что надоело гнаться за медалями. «Одной больше, меньше, ну и что?» Но поэтому ли появилось то настроение? Быть может, захотел уйти, не проиграв, в апогее славы? Да нет же. Человек не может прожить без поражений. Когда учился искусству борьбы, проигрывал ведь даже легковесу Лене Колеснику. Остался бы, дожил до седых волос, нашелся бы молодой, крепкий, кто обязательно одолел бы меня.

— Ведь у тебя, — гнет свою линию Ялтырян, — за пять лет, что ты провел на чемпионатах, ни одного проигранного очка.

— И это вы подсчитали?

— Думаешь, только я один об этом знаю? Это же рекорд, — тянет Арам Васильевич. Он льет елей на душу. Втайне я горжусь этим. Как, наверное, Медведь будет вспоминать свои семь побед на первенствах мира и, может, три олимпийские.

Почему может? Потому что нельзя торопить события. Оба они уже на помосте. Осман Дуралиев даже на ковре продолжает делать разминку. Саша отвернулся от него, слушает наставления Сергея Андреевича.

— Это же представить надо. Ни очка никому. Это же боксер, не пропустивший ни одного удара, вот ты кто. А сына в борьбу отдашь? — продолжает любопытствовать Арам Васильевич.

— Посмотрим. Пусть попробует на зубок и кое-что другое: лыжи, плавание, теннис, хоккей. Не хочу навязывать ему своего.

— Надумаешь, мне отдай, — ворчит Арамыч, — не губи борцовский род.

— Сергей Андреевич обидится, Арам Васильевич, а так бы отдал вам.

…Вот оно, началось. Тело мое напрягается. Я будто срастаюсь с тем Сашей, что на ковре… Финал. Последняя схватка Медведя. Последняя! И всепобедная!

Медведь кружит в центре с поднятыми вверх руками, отвечая на приветствия, становится на колени, целует ковер в знак прощания. Он ли это? Этого ли он хочет? Так. ли надо прощаться с борьбою? Так ли уходят в легенду — нашу, борцовскую? Дерзнет ли кто еще завоевать, как Медведь, десять наград высшей пробы?

Наступает заключительный день Олимпиады. Он выдался холодный, с порывистым ветром. Торопимся в аэропорт: скорее бы домой. Идет посадка в автобусы. Пользуясь тем, что есть еще минута-другая, решаю пройти в последний раз по Олимпийской деревне, проститься с нею навсегда. На углу, дожидаясь автомашин, стоят американские атлеты. У ног чемоданы, сумки, через руку переброшены плащи, звездно-полосатые кепки надвинуты поплотнее. Стоят молча. Разрозненно. Словно команда, потерпевшая поражение. Советская команда завоевала в Мюнхене 50 золотых медалей. Американцы позади в этом негласном состязании. Я знаю, что у них есть отличные спортсмены. Вот тот, например, 130-килограммовый дзюдоист выступил неплохо. Улыбался на пьедестале почета. И вот этот длинный, наголо стриженный пловец. Но сейчас у них у всех чувствовалась какая-то стушеванность.