Не знаю, чем нас так привлек бредень. Скорее всего не сказочностью улова, а тем, что в погоне за одним-единственным слитком живого золота величиною в ладонь мы делали по пять-шесть заходов. Тина набивалась в кошель, и на берег мы вытягивали водоросли тоннами. Уважающие себя рыбаки смотрели на нас с подозрением: этакий труд ради нескольких разнесчастных рыбешек. А мы, протралив одно озерцо, шагали к другому, третьему. И, вымазанные грязью, по макушку в чешуе, млели от удовольствия. Плечи покрылись бронзовым загаром. Когда мы уставали, то валились на песок и, разморенные жарой, словно крокодилы, лениво сползали с берега в воду. Вечером Таня заливала сковородку сметаной, и наши медные красавцы подавались на стол распаренными, благоухающими.

Вакула проявлял необычное стеснение и начинал крутить.

— Карась оно, конечно, видминно, — отдав дань кулинарному искусству Тани, тянул Вакула — А судак та короп мають инший смак, дуже гарный.

— Так за ними же в Днепр лезть надо, а там запрещено? — наивно вопрошал его тренер.

— Да я ничего, я тильки так гутарю, — отнекивался хозяин бредня. И быстро переводил разговор на иную тему: — Сеточку-то, сеточку не порвали, высушили? Пойду подывлюсь.

Иван рассказал нам по секрету про Куриную яму, но идти с нами наотрез отказался. Сказал, что если дед узнает… И хотя рыжий хлопец не очень-то боялся Вакулы, но, почесав икры, искусанные комарами, протянул:

— Крапивой дед будет жалиться.

Обычно свою дневную норму — пару десятков увесистых карасей — мы набирали чуть ли не под боком у села. А к Куриной яме надо было топать и топать. Решили идти без остановок.

Добравшись до ямы, расстроенные приуныли: старый развалившийся курятник неимоверной длины доживал свой век на берегу пруда размером с воронку от авиабомбы. Ветхий сарай использовался, видимо, как летняя петушиная резиденция. На его крыше были такие щели, что в знойную погоду прохладой там и не пахло. Птичье войско исправно выщипало все вокруг, и местность напоминала вытоптанный плац. Вода в пруду приобрела густой цвет опала. От одного ее вида — бр-р-р — мурашки бежали по коже. Мы уже собирались уходить, но, на наше несчастье, успели вытащить из корзины бредень. Это-то и решило исход дела.

— Ой, девоньки, гляди-ко! Кто к нам пожаловал. Никак рыбаки заявились. Сейчас из пруда утопших курей будут таскать, — подхватил женский голос.

Мы с Сергеем Андреевичем оглянулись как по команде.

Птичницы озорно улыбались.

— Да тут одни жабы, — съязвила та, что была повыше и постарше.

— Чего уставился? Раздевайся, по глубинке пойдешь, — бросил мне тренер. — Заход сделаем, не зря же тащились! Неужели Иван нас разыграл?

Женщины не оставляли нас в покое. Они отвели душу особенно в тот момент, когда я, зайдя на глубину, тащил свое крыло бредня, держа над водою лишь нос, еле доставая пальцами ног противное, в иле, дно. Именно в этот момент перо — а их на поверхности пруда плавало что листьев на озере осенью — причалило к моему носу, пух забил ноздри. Сеть отпускать было нельзя, иначе весь заход пошел бы насмарку. Мое лицо начало наливаться кровью, багроветь. Оценив ситуацию, птичницы залились смехом. Преображенский, сообразив в чем дело, сам давясь от смеха, прокричал:

— Давай заворачивай к берегу! Чего народ тешить!

Меня не надо было уговаривать. Но едва я вышел из воды по ключицы, как спокойная гладь пруда, недвижимая до того особенно в окаймленных поплавками границах нашей сети, начала кипеть. И чем ближе мы подходили к берегу, тем суматошнее что-то бурлило и клокотало внутри.

Из воды начали выскакивать серебристые сигары. Они ударялись в голени, грудь, застревали в ячейках бредня. Мы выволокли его на берег и увидели, что мотня набита массой щурят, в середине которой упруго выгибалась здоровая, одетая в кольчугу зеркальной чешуи рыбина.

Когда утихли первые восторги, мы прикинули ее вес. Согласились, что в карпе пуд, не меньше, хотя отчетливо сознавали, что привираем ровно наполовину. Но, чувствуя себя после такой удачи настоящими рыбаками, мы делали это с профессиональной убежденностью.

Нам хватило карпа. Все щучье достояние мы отдали птичницам. Они отнекивались, но наконец вняли уговорам. Гордые удачей, мы не держали на них зла.

Карпа несли в корзине до села, а потом вытащили добычу из корзины и несли, передавая друг другу поочередно. Так победно пронесли свой трофей по главной улице села. Рыбина била нас по щиколотке, пачкала слизью бедра. А нам все было нипочем. Почтительная орава ребятни, повинуясь призыву беспроволочного телеграфа, росла за нами.

— Дяденька, дай потрогать… А де пиймалы? — неслось со всех сторон.

Старухи молча провожали нас взглядами, подходя к плетню.

Вакула, увидев эдакое богатство, засуетился:

— А не брешете? У Куриной ями? Не брешете? А хто вам сказав, шо там рыба е? — лихорадочно собираясь туда же, он продолжал зудеть. — Отродясь не чув, шоб в тий вонючце щонэбудь плавало. Иван! Иван! Ось подывысь. Колы хлопця треба, йо нэмае.

Самая большая рыбина года оказалась пойманной нами, приезжими горожанами. Скромно держать себя в тот вечер мы не могли. Выкатив грудь колесом, уселись на приступочки хаты, выставив себя на всеобщее обозрение. Тут же крутился довольный Подсолнух. В тот вечер, дожидаясь, когда жаром зашкворчит сковородка, когда Олена Корниевна накроет клеенкой стол и пригласит нас отведать жареного карпа, мы чувствовали себя Великими Охотниками, добывающими пищу для Племени.

Вакула-таки сбил с нас спесь. Когда в окнах уже начали загораться огни, он принес трех достаточно увесистых карпов. Но мы не расстроились. Сознание собственного величия притушило все низменные инстинкты. Тем более что в последний день каникул по-своему мы все же сквитались с Вакулой.

В лес мы ходили, но редко. Вакула был нашим проводником. Он знал места прекрасно. Но всякий раз выводил нас из равновесия своей манерой искать грибы. Вскакивал ни свет ни заря, будил нас и, подгоняя немилосердно, еще заспанных гнал по песчаной дороге. Лес подступал прямо к хатам, но Вакуле нужно было забраться поглубже к березовым рощицам. В них-то он и искал боровики. Прочешет одну рощицу — заглянет под каждый листик, ковырнет каждый бугорок — и шастъ к другой. Нюх на грибы у него был отменный. Да и глаз наметан. Искал он сноровисто, но уж больно везде успевал побывать первым. Завидев рощу, мчался к ней на всех парах, позабыв о своем возрасте. Осмотрит каждый кустик и поджидает нас. При виде свежего среза белого гриба заходился от злости.

— Обошел, супостат! А все пип, щоб вин сказывся.

Следы соперника чудились ему повсюду. Еще на подходе к заветным местам он всматривался в песчаную дорогу и, обнаружив след сапога, начинал стонать: «Вин, чертяка треклятый, йго сапоги. Дывысь, шельмец утик вперед. Знова Загребе соби усэ». По нашим подсчетам, чтобы успеть обойти Вакулу, священник должен был ночевать в лесу. Потому что раньше нашего соседа на селе не просыпалась ни одна душа.

А Вакулу не оставлял призрак попа.

— Слухайтэ, — несся он к нам с новой вестью. — Карпо сказывал, що у нэдилю пип четыреста билых знайшов. Цеж вин, гад, що робыть. А що я насушу?»

В это утро мы ушли без него. Пробрались огородами, так, чтобы не проходить мимо его окон. Пошли трое. Таня предложила идти наугад — напрямик. Едва вступили под лесной полог, наткнулись на семейку боровиков. Они выставили из хвои свои округлые коричневые шапки. Их даже рвать было жалко. Стой да любуйся. Один из пузанов устроился под развесистой еловой лапой, дружная компания других вылезла на мшистую поляну.

Нас поначалу удивило, что они росли не в березняке, а на подстилке из сосновых иголок. Тут ни сам Вакула, ни кто другой обычно белых не искал. Маслята — да. На худой конец — сыроежки. Но считалось, что боровикам здесь неуютно. Подумали — случайно. Но чуть прошли — попались белые еще и еще. Охваченные азартом, мы, вопреки привычным канонам, лезли теперь в молодые посадки, поднимали каждую ветку и собирали обильный урожай. В березовых же рощах стояла сушь, и если и попадался один-другой белый, то неказистые и маленькие.