Важнее впечатлений от светских развлечений было то, что Уотсон рассказал Крикам о разговоре с Авой Хелен Полинг и предупредил о «трудном мальчике» Питере. Чтобы удержать парня на пути истинном, Уотсон посоветовал матери ограничить его расходы, вынудив тем самым к скромному существованию{840}.

Здесь история снова обернулась на благо Уотсона и Крика. Полинг-младший прибыл в Кавендишскую лабораторию за несколько месяцев до того, как они возобновили работу по ДНК, – и это сдвинуло расклад в их пользу. Уотсон быстро сдружился с Питером, которому тот предстал смешным, с большими ушами и тонкими растрепанными волосами{841}. Уотсон, со своей стороны, тепло вспоминал Питера как своего самого важного друга в Кембридже, отмечая: «Мы почти ровесники, и он был очень забавным»{842}. Проведя немало времени бок о бок с Уотсоном в помещении № 103 Остиновского крыла Кавендишской лаборатории, Питер Полинг позже сыграл роль «жучка» в лаборатории Лайнуса Полинга в Пасадене.

Лето 1952 г. дало Морису Уилкинсу передышку от проблем. В июле он надолго отправился в Бразилию, где вместе с еще несколькими британскими молекулярными биологами собирался посетить лаборатории, провести конференцию по важным достижениям в исследованиях на молекулярном уровне и в целом привнести оживление в бразильскую науку{844}. Их принимал прославленный врач и бактериолог Карлос Чагас, описавший болезнь, названную его именем, которая вызывается простейшими Trypanosoma cruzi и передается триатомовыми клопами{845}. За несколько месяцев до этой поездки Уилкинс написал Крику: «Франклин часто лает, но укусить меня ей не удается. Я перераспределил свое время так, чтобы сосредоточиться на работе, поэтому у нее больше нет возможности меня достать. Когда мы с вами виделись последний раз, я был в неважном состоянии из-за всего этого»{846}. Уилкинс был рад оказаться далеко от Розалинд Франклин, которая влияла на него гораздо глубже, чем он силился показать. Летняя поездка оказалась идеальным выходом.

Сначала Уилкинс, с удовольствием пользуясь гостеприимством и вниманием местных коллег, загорал на пляже Ипанема и делал покупки на уличных рынках Рио-де-Жанейро. Затем он поехал на запад, в Лиму, в поисках крупных головоногих моллюсков ради сперматозоидов, из которых выделяют ДНК. Нужного материала он не добыл, зато знакомился с культурной жизнью Перу, путешествовал по Андам и восторгался Мачу-Пикчу и Куско. Озирая просторы с высоты горных вершин, он размышлял о красоте безжалостно уничтоженной цивилизации инков, от которой остались лишь фантастические руины{847}. В этой жестокой истории ему виделась аналогия с атомной войной. Через семь лет после приказа президента США Гарри Трумэна об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки Уилкинс продолжал сильно переживать из-за своего участия в создании ядерного оружия, хотя как раз связанная с этим утрата иллюзий побудила его выбрать молекулярную биологию. В Перу он, погруженный в состояние как бы вневременья, отрешился от проблем Королевского колледжа и обыденных забот. Охватив единым взглядом прошлое, настоящее и будущее, он увидел мир по-новому и, спросив себя: «И что в итоге?», пришел к выводу: «На это нет четкого ответа. Остается не сдаваться и исследовать мир, не забывая принципиальные вопросы бытия»{848}.

При своей высокой тревожности Уилкинс очень нуждался в психологической разгрузке. Два месяца тому назад, уезжая из Англии, он был страшно подавлен тем, что из-за его вражды с Франклин работа по ДНК была под угрозой. Кроме того, сказывались последствия разрыва с Эдель Ланж. К его чести, стоя в одиночестве на далекой вершине в Андах, Уилкинс твердо решил вернуться к лабораторному столу и трудиться над определением структуры ДНК. Много лет спустя, размышляя об этом поворотном моменте своей жизни, он заметил: «Если бы кто-нибудь мне сказал, что очень скоро из мрака выступит одно из самых важных научных открытий столетия, я бы не удивился – разве что тому, насколько быстро это произошло»{849}.

В начале сентября Уилкинс долгим кружным путем на винтовом самолете вернулся домой. Из солнечной Бразилии он попал в свою мансарду в лондонском Сохо, где было темно и холодно, и почувствовал себя совершенно обессиленным. Распаковывая багаж, он вынимал красивые перуанские сувениры, которыми был бы счастлив поделиться с Эдель, исчезнувшей, увы, из его жизни навсегда. Они распрощались шесть месяцев назад в Альпах. Стоя в пустой квартире, одинокий, лишенный любви, измученный бессонницей, Уилкинс взорвался и уничтожил все, что дарила ему Ланж. Однако он не разбил новые вещицы, которые привез из поездки: «Я знал, что моя жизнь должна продолжаться»{850}.

В Королевском колледже затравленная Розалинд Франклин все лето трудилась над рентгенограммами. Через двадцать лет ее коллега Джеффри Браун, печально покачивая головой, так описал обстановку в биофизической лаборатории: «Уилкинс был не слишком добр к Розалинд… особенно под конец… и был взят курс, скорее всего Рэндаллом, но также вероятно по совету Уилкинса, на то, чтобы попросту ее выжить»{851}. 1 марта 1952 г. она написала Дэвиду и Энн Сейр о своей изоляции на работе. Хотя лабораторное оборудование и оснащение Королевского колледжа были, по словам Франклин, «исключительно хорошими – фактически скандально хорошими, если учесть нехватку денег на подобное», она стремилась покинуть его при первой же возможности. Резко критикуя коллег, Розалинд охарактеризовала здешнюю молодежь: «Почти все они милые люди, но ни одного блестящего ума». О тех, кто постарше, она выразилась резче: «Немногие достойные и приятные избегают лабораторной работы, чтобы не находиться в тяжелой атмосфере. А остальные просто отвратительны, и именно они задавали тон… Среди них нет первоклассного или хотя бы сильного ума – никого, с кем мне бы хотелось обсуждать что бы то ни было, научное или иное». К счастью, у нее была возможность изолироваться от всех в своей маленькой лаборатории и свести общение к минимуму, что сделало конфликт менее болезненным. Но Розалинд стало скучновато{852}.

В том же письме Франклин упомянула «ужасный кризис с Уилкинсом», из-за которого она чуть не вернулась в Париж, и отметила: «С тех пор мы договорились разойтись в стороны, и работа идет сейчас довольно хорошо». Тем не менее она договорилась о встрече с Джоном Берналом из Беркбек-колледжа и спросила, не найдется ли для нее места. Она знала себе цену и свои недостатки. По ее описанию, Бернал был с ней снисходителен, но любезен и произвел яркое, вдохновляющее впечатление. Он дал Розалинд некоторые основания надеяться когда-нибудь работать в его биологической группе, но на тот момент она не уточнила, что хочет перейти в текущем году. В письме Франклин призвала друзей держать новость в тайне: «Ни одна живая душа пока об этом не знает». Конечно, она понимала, что, сменив Королевский колледж на учреждение, в то время служившее в основном курсами повышения квалификации и вечерней школой для работающих людей, она существенно проиграет в престиже. Но она считала, что Беркбек-колледж «живее» других лондонских колледжей, потому что туда приходят только те, кто действительно хочет учиться и работать. Кроме того, значительную часть штата составляли иностранцы, а это было для нее хорошим знаком, ведь в Королевском колледже не было ни иностранцев, ни евреев{853}.